Островский. Драматург всея руси

Прежде чем открыть свои портфели, мы составили объявление о том, что заведующий репертуарною частик» и школой императорских московских театров принимает желающих его видеть по делам, касающимся школы и сцены, по вторникам и пятницам от двенадцати до трех часов пополудни, если дни эти не табельные и не праздничные. Объявление было вывешено около единственной входной двери в кабинет, с внешней стороны, где находились дежурный капельдинер для докладов и сторож для посылок.

Михаил Островский, брат драматурга

Тут же он поручил мне написать бумагу управляющему театрами с просьбой предписать конторе не отрывать артистов от занятий по делам конторским и вообще служебным во время репетиций.

Первым посетителем заявился в кабинет покойный артист К. П. Колосов, он же и инспектор школы, с рапортом о состоянии последней. Бедный ветеран драматической труппы страдал брайтовою болезнию и тупостью зрения, так что входил в кабинет ощупью, боясь наткнуться на что-нибудь или кого-нибудь задеть.

Хотя больной артист и был словоохотлив, но Александр Николаевич его не задерживал и тотчас отпускал, а к начальнице школы он выходил сам в приемный зал; посещал классы во время уроков воспитанниц и воспитанников (экстернов); заходил в кухню, где осматривал провизию и пробовал кушанья; бывал в столовой во время обеда воспитанниц; наведывался и в лазарет, когда находились там больные. Прописанный врачом для одной болезненной и малокровной воспитанницы Б – ной дорогой портвейн он покупал на свой счет. Начальницей Островский не был доволен, а Колосова, просившегося на покой, не отпускал, хотя тот и признавал себя «первым кандидатом на тот свет» и шутливо считал по пальцам, кого захватит с собою на Ваганьковское кладбище.

По нравственному долгу свое излюбленное детище – театральную школу – Александр Николаевич охранял и извне. От его бдительного ока не ускользнуло, что наподобие perpetuum mobile мимо стен школы по Софийке и Неглинной встречным течением разгуливали прикрытые цветными платочками женщины сомнительного поведения благодаря близкому соседству в Китайском проезде торговых бань. А ведь десятки лет до Александра Николаевича никто из прежних начальников над московскими казенными театрами не обращал ровно никакого внимания на такое шокировавшее школу обстоятельство, которому уже по смерти Островского положил конец бывший управляющий театрами А. А. Майков.

Назначенные для приема дни Александр Николаевич отсиживал с классическою аккуратностью. Исключая служащих и первых артистов, по его распоряжению входивших в кабинет без доклада, все другие лица записывались мною в нарочно заведенные для того приемные листы.

В этих листах отмечались месяц и число приемного дня, фамилии лиц, принятых Александром Николаевичем, и его резолюции. Иногда, не давая определенного ответа слишком требовательным посетителям и клиентам, Александр Николаевич по уходе их, взглянув на меня, молча выводил в воздухе указательным пальцем букву «о», что значило: пиши – «отказать».

Всякого многоглаголивого посетителя у Александра Николаевича хватало терпения выслушивать до конца. Я удивлялся его нравственной мощи и такту безо всяких колебаний в тоне и движениях одинаково спокойно и ровно говорить со всеми, даже с бесчисленными кляузниками, которых в театрах не оберешься.

От него все уходили довольные; даже и те, кому он ничего не обещал, потому что убедить умел мягко и ясно, так что нельзя было придраться. Раз таких посетителей я насчитал до пятидесяти двух! Иные являлись просто из любопытства видеть крупную литературную знаменитость и выходили сияющие и счастливые, особливо в том случае, если Александр Николаевич подаст им руку.

Являлись и молодые танцовщицы, уволенные из балета или сбитые с высших’ окладов на низшие произволом конторского режима 1882–1883 годов. Этих обездоленных Александр Николаевич принимал безотлагательно, и все, что от него зависело и что в состоянии он был сделать, Островский делал для них с особенным удовольствием. И как радостно сияло его лицо, если ему удавалось возвратить несчастным произвольно отнятый у них кусок насущного хлеба. ‹…›

Отмечу следующий факт, свидетелем которого я был сам.

Входит в кабинет одна из уволенных, цветущая здоровьем молодая танцовщица Г‹орохо›ва. Сетуя на прежний режим, который в лице конторских властей, непризнанных судей хореографического искусства, изгонял танцовщиц, она изливала горькие жалобы на те притеснения, каким подвергался низший персонал балетной труппы. Жертвой таких притеснений она объявила и себя, танцевавшую в «Снегурочке» при первой постановке этой оперы и заслужившую похвалу от самого Александра Николаевича. Г‹орохо›ва просила принять ее на открывшуюся в кордебалете вакансию.

– Да есть ли свободное место? – обратился ко мне Александр Николаевич.

Я отвечал утвердительно.

– Хорошо. Мы напишем управляющему театрами. Вы будете приняты, – отечески ласково сказал Александр Николаевич.

Г‹орохо›ва мгновенно переродилась. Надо было видеть ее восторг, как, захлебываясь от радости, она лепетала: