Островский. Драматург всея руси

После маленькой шутки, сказанной Александром Николаевичем по поводу этого назначения и вызвавшей веселую улыбку на всех лицах, медик мне шепнул:

– Смотрите, Александр Николаевич повеселел.

Да и сам Островский заметил, что он ожил и чувствует себя лучше, приписывая это перемене погоды.

А погода была все такая же серая, только дождь из крупного перешел на мелкий, но частый.

Причина объясняется просто. За все время пребывания в гостинице «Дрезден» с 17 по 28 мая Островский только один раз подышал вдоволь свежим воздухом, когда Минорскому удалось выманить его из нумера в воскресенье, 25 мая, чтобы прокатиться на Воробьевы горы. Он и так был тяжёл на подъем, а тут с одной стороны – болезнь, с другой – разные неожиданные неприятности, работа до самозабвения. Вот и сидел он между двух зол, прикованный к месту. Значит, не погода, а воздух повлиял на него благотворно после замкнутой жизни в пропитанном табаком нумере…

Третий звонок… Свистки кондукторские и ответные с локомотива.

– Прощайте! – приподняв свой картуз, сказал провожавшим Александр Николаевич. – Я очень доволен, господа, что вы меня проводили.

– До свидания! – поправил его я.

– До свидания! – произнес и он выразительно.

Только и видел я моего незабвенного принципала.

В последний раз он еще поклонился мне в обмен на мой поклон из окна вагона отходившего поезда.

Поезд унес его далеко, безвозвратно, навсегда…

Об авторе:

Николай Антонович Кропачев (1841 – умер после 1916) – чиновник, долгое время служивший в Петровской сельскохозяйственной академии, малоизвестный драматург. 21 октября 1877 года он познакомился с А.Н. Островским в Обществе русских драматических писателей. С тех пор они стали часто встречаться. Став в январе 1886 года начальником репертуара московских театров, драматург пригласил Кропачева на работу в качестве личного секретаря. Воспоминания Кропачев написал в связи с десятилетней годовщиной со дня смерти Островского, в 1896 – начале 1897 года.

Петр Невежин Воспоминания об А. Н. Островском

1

Мое знакомство с Александром Николаевичем произошло при исключительных условиях. Воспитавшись на его произведениях, я рано почувствовал потребность работать для сцены, но, как не посвященный в тайны цензурного ведомства, никак не мог найти верный угол зрения. Первая драма, в которой я выставил самосуд на почве благородного негодования, была не только забракована цензурой, но мне даже угрожали оставить рукопись при делах комитета. Во второй работе я описал, как женщина, доведенная мужем до отчаяния и не находя защиты в законе, решается деньгами откупиться от ненавистного человека. Это было обычным явлением того времени, и все знали, что подобные сделки совершались повсеместно, но охранительная цензура желала держать на глазах людей повязку, чтобы они видели только то, что им показывают, а не то, что есть. Пьеса была также забракована. В третьей комедии я выставил, как женщина, не знавшая счастья в супружестве и овдовевши, взяла себе в дом, в виде управляющего, «друга сердца». Этот молодец изменял своей Дульцинее и хапал из имения все, что только мог. У помещицы были две взрослые дочери; девушки возмутились и потребовали удаления «управляющего». В свою очередь, и он не дремал и с необычайною дерзостью стал относиться к молодым хозяйкам. Те вызвали тетку, грубую и энергичную женщину, напоминавшую своим видом скорее мужчину, чем барыню. Она приехала. Началась война с возмутительными сценами. Оканчивается пьеса тем, что барыне стало нечем платить долгов, и управляющий, видя, что его благополучие кончилось, наговорив своей покровительнице массу дерзостей, уезжает из имения.

Трудно представить себе, в чем заключалась тут антицензурность, но чиновники увидели в сюжете стремление подорвать престиж родительской власти.

Сбитый окончательно с толку, я отправился к Островскому и рассказал свои злоключения. Моя военная форма сначала смутила Александра Николаевича, и он холодно отнесся ко мне, но потом приветливо обернулся, и на его милом, благодушном лице появилась такая улыбка, какую нельзя забыть.

– Так вы капитан?

– К вашим услугам.

– Из вашего рассказа я узнаю в вас настоящего русского человека. Столько времени писать, затрогивать такие интересные вопросы и не отдаться всецело литературе, а носить военный мундир!

– Военная служба мне была дорога тем, что давала возможность быть в хоромах губернаторов, у всесильных бар, у средних людей, посещать крестьянские хаты и изучить душу русского солдата.

Он пристально посмотрел на меня и, несколько нахмурившись, одобрительно заметил:

– Если так, вы – правы.

Сюжет моей последней пьесы ему очень понравился, и он одобрил сценарий, но прибавил:

– Едва ли вам удастся поладить с цензурой. Тогда я, набравшись смелости, чистосердечно обратился к нему:

– Помогите мне. Без ваших указаний я решительно пропаду. Может быть, вы мне окажете большую честь и, переработав пьесу, удостоите меня чести быть вашим сотрудником.