Острожный художник

С четверть часа времени, которое прошло после того, я сидел как на иголках от нетерпения и любопытства. Наконец уличная дверь скрипнула — и передо мной воочию предстал «острожный художник». Это был человек неопределенных лет, черноволосый, несколько более чем среднего роста, немного сутуловатый; длинные усы и клинообразная редкая бородка подернулись у него проседью: половина выбрита по-арестантски. Хотя смуглый цвет лица отчасти и скрадывал его чахоточную бледность, но характерный лихорадочный блеск больших темно-карих выпуклых глаз ясно свидетельствовал о зловещем недуге. Глаза эти были какие-то особенные, глубокие, выразительные: даже можно сказать, что они составляли всю прелесть лица. Я заметил еще одну особенность: верхняя губа у него с правого боку как-то неприятно вздрагивала, открывая пустое пространство на месте двух выпавших или вышибленных зубов; но уцелевшие зубы были безукоризненной белизны. Во всех движениях художника проглядывала скорее застенчивость, чем робость или несообщительность. Одет он был в серую арестантскую шинель с рукавами, из-под которой выказывалась из груди чистая холщовая рубашка, завязанная у ворота красной тесемкой.

— Ну, что, Павел Федорович? как? здоров ли? — мягко приветствовал его Седаков. — Знаю, что тебе эти дни немного тесненько приходится, да уж делать-то нечего, так пришлось, надо потерпеть. А у меня, брат, сегодня праздник: вот товарищ старый завернул, сто лет не видались…

— Очень приятно-с.

— И желает с тобой познакомиться.

— Очень, очень приятно-с, — повторил арестант.

Голос у него был замечательный: нежный, бархатный какой-то, идущий прямо в душу.

— Садись-ка, брат, с нами да выпей, — пригласил его Седаков, выдвигая вперед свободный стул.

Но прежде чем новый гость успел сесть, я встал и, горячо пожав ему руку, сказал:

— Ваша работа — кружка — целый вечер не выходит у меня из головы, что за мастерская отделка!

— Пустяки-с… главное — без инструмента сделано-с, а то бы и поизящнее можно-с, — ответил он, потупясь, и лихорадочный румянец яркими пятнами заиграл у него на щеках.

Седаков между тем налил рюмки и пригласил всех нас чокнуться.

— Давай вам бог побольше таких произведений! — пожелал я Павлу Федоровичу, когда наши рюмки обоюдно зазвенели.

— Нет уж… куда же-с… мне к могиле-с, — молвил он тихо.

— Э! что, брат, замогильничал? — ободрительно рассмеялся хозяин. — Погодите, господа, Павел Федорович нам еще и сегодня покажет свое искусство. А теперь повторите-ка.

Мы выпили снова. Вторая рюмка заметно оживила «острожного художника»; он присел как-то боком на стул, подумал немного и вдруг спросил:

— Михаил Кондратьич! Партия долго у нас простоит-с?

— Завтра думаю отправить, если солнечный день будет.

— А они-с… как намерены?., когда уезжают-с? — указал на меня глазами мой новый знакомый.

— Дня через два, — сказал Седаков, очевидно, схитрив, — а что?

— Да я бы вам-с портрет с них написал-с: голова у них отличная-с. Дозвольте уж, Михаил Кондратьич! Мне, главное, чтобы загрунтовочка просохла-с, а то я и в два дня поспею-с.

Это было сюрпризом для всех, в особенности для меня.

— Вот, вот… вот выдумка так выдумка! Ай да Павел Федорович! Молодец! Спасибо! — захлопал в ладоши Седаков и даже как-то совсем по-ребячески спрыгнул со стула. — Что, брат, на это скажете? — потрепал он меня рукой по колену. — Ведь уж нельзя отказаться, а?

— Мне бы хоть-с два сеансика-с… — как-то молительно взглянув на меня, выговорил в свою очередь художник.

Я, разумеется, согласился с большим удовольствием.

— А вот за то, Павел Федорович, что ты потом заставишь его сидеть перед тобой, — придрался к случаю хозяин, — поди-ка ты сегодня прежде сам посиди в чуланчике: сделай ему подарок на память.

— Пустяковина-с это.

— Нужды нет, что пустяковина, а ты сделай.

— Да оно-с, конечно… можно-с.

Седаков тотчас же пригласил меня «совершить маленькое путешествие», как он выразился. В сопровождении Окунева мы отправились с хозяином через двор на кухню. При ней оказалось теплое продолговатое помещение, куда и посветил нам казак. В глубине этого чуланчика я увидел только пустую кадку, а посредине на полу, на гладкой дощечке, разложены были следующие предметы: большой лист белой почтовой бумаги, перочинный ножик, коробка дрянных спичек с рыжими головками, осколок оконного стекла, два кусочка охры и ваксы да клочок ваты; рядом с дощечкой стоял на блюдце стакан с чистой водой.

Казак, ухмыляясь, поставил свечу тоже на пол.

— Вот, брат, и все тут наши инструменты, — сказал мне Седаков. Он вынул часы из кармана и объявил: — Как раз половина первого.

Я только смотрел и недоумевал.

— Ну, Павел Федорович, теперь счастливо оставаться! — со смехом заключил Михаил Кондратьич, впуская арестанта в эту каморку и запирая за ним дверь висячим замком. — Да поторопитесь-ка, смотри, а то, брат, там без тебя компания всю водку выпьет.

Мы пошли обратно.

— Смерть любит водку! — пояснил мне хозяин дорогой. — Я даю, много-то и не следовало бы; да ведь жалко человека: не жилец он на свете, впереди еще что будет, так пусть хоть теперь иной раз фантазией поразмечется.