Острые предметы

Мы ехали с опущенными стеклами, и в салон машины врывался теплый ночной воздух. Футболка прилипла к груди Джона, мои длинные рукава колыхались на ветру. Не считая густой шевелюры на голове, Джон был совершенно безволосым. Даже на руках был только легкий пушок. Он казался почти голым, беззащитным.

Я оплатила Джону ночь в гостинице, потому что у него не было кредитной карточки, открыла ему дверь комнаты № 9, уложила на кровать, принесла теплой воды в пластиковом стаканчике. Он покачал головой, глядя на свои ноги.

– Джон, попей, тебе это нужно.

Он осушил стакан одним глотком и поставил его на край кровати – он упал на пол и укатился. Схватил меня за руку. Я попыталась ее выдернуть – скорее инстинктивно, чем по какой бы то ни было другой причине, – но он сжал сильнее.

– Я заметил это раньше, несколько дней назад, – сказал Джон, проводя по букве «й» слова «жалкий», показавшейся из-под рукава моей водолазки. Он поднял другую руку и погладил мое лицо. – Можно посмотреть?

– Нет, – сказала я и снова попыталась выдернуть руку.

– Камилла, дай посмотреть. – Он не отпускал.

– Нет, Джон. Я никому это не показываю.

– Но я хочу посмотреть.

Он закатал рукав и сощурил глаза, пытаясь разобрать слова. Я не сопротивлялась, сама не понимая почему. У него было приятное, задумчивое лицо. Я устала, день был трудный. И еще мне до чертиков надоело прятаться. Более десяти лет только об этом и думаю. Вечно боюсь, что из-под одежды покажется какой-нибудь шрам, с кем бы я ни общалась – с подругой, с интервьюируемым, с кассиршей в супермаркете. Пусть Джон смотрит. Пожалуйста, пусть смотрит. Мне так хочется забыться – значит, нечего прятаться.

Он закатал мне второй рукав, и вот мои руки перед ним – совершенно голые. Так непривычно, что дух захватывает.

– Этого до сих пор никто не видел?

Я покачала головой.

– Как долго ты это делала, Камилла?

– Долго.

Он оглядел мои руки, задрал рукава еще выше. Поцеловал меня в середину слова «усталость».

– Это я сейчас и чувствую, – сказал он, проводя пальцами по шрамам. По коже забегали мурашки. – Дай мне все посмотреть.

Он снял с меня водолазку. Я сидела как послушный ребенок. Развязал шнурки, снял с меня кроссовки, носки, стянул брюки. Оставшись в лифчике и трусиках, я задрожала – от кондиционера было холодно. Джон приоткрыл одеяло и жестом пригласил меня лечь. Я забралась в постель, дрожа и от холода, и от жара.

Он поднял мои руки, распрямил ноги, повернул меня на спину, читая вслух слова, гневные и бессмысленные: «печь», «тошно», «замок». Потом разделся сам, будто чтобы быть со мной на равных, скомкав, бросил одежду на пол и продолжил читать: «булочка», «злой», «клубок», «щетка». Быстрым движением пальцев расстегнул спереди лифчик и снял его. «Цветок», «дозировка», «бутылка», «соль». Джон был возбужден. Он стал целовать соски – я никому не позволяла этого делать с тех пор, как стала резаться всерьез. Четырнадцать лет назад. Он гладил меня всю – спину, грудь, бедра, плечи, и я покорялась его рукам. Губы на губах, на шее, на сосках, между ног и опять на губах. Вкус моего тела на его языке. Слова стали не нужны. С меня как будто спали злые чары.

Он вошел в меня, и я забилась в экстазе – быстро, сильно, потом опять. Когда он задрожал в сладких судорогах, я почувствовала на плече его слезы. Мы заснули в объятиях друг друга (он – положив руку мне под голову, я – перекинув одну ногу через его ноги; а может, наоборот), и только один раз на мне прожужжало слово: «предзнаменование». Хорошее или плохое, кто знает. Я предпочла думать о хорошем. Глупая.

* * *

Утром за окном листья на деревьях зеленели в рассветных лучах солнца, покачиваясь на ветру, словно множество маленьких ладошек. Я пошла голой к раковине налить нам воды в единственный стакан – во рту было сухо, мы оба страдали от похмелья, – и, когда слабый свет солнца скользнул по моим шрамам, слова ожили и загудели опять. Ремиссия кончилась. Посмотрев на себя, я непроизвольно скривила губы от отвращения и, прежде чем вернуться в постель, обернулась полотенцем.

Джон отпил из стакана, влил мне в рот воды, прижал мою голову к своей груди, потом залпом осушил стакан. Его рука потянулась к полотенцу на моих бедрах, но я лишь обернулась им плотнее. Оно было таким же жестким, как и кухонное, которым я прикрыла грудь. Я покачала головой.

– Что такое? – прошептал он мне на ухо.

– Неумолимый утренний свет, – шепотом ответила я. – Пора отбросить иллюзии.

– Какие иллюзии?

– Что может получиться что-то хорошее, – сказала я и поцеловала его в щеку.

– Давай с этим подождем, – сказал он и прижал меня к себе.

Тонкие, безволосые руки. Совсем еще мальчик, думала я, но в его руках мне было хорошо, я чувствовала себя защищенной, красивой и чистой. Я прижала лицо к его шее и вдохнула: запах спиртного и другой, острый, лосьона для бритья, наверное голубого цвета. Открыв глаза, я увидела красные мигающие огни полицейской машины за окном.

Бум-бум-бум. Дверь загремела так, словно ее вот-вот снесут с петель.

– Камилла Прикер, откройте. Начальник полиции Викери.