Острые предметы

Она протянула руку к моему лицу – я вздрогнула. Она нахмурилась и снова протянула руку, потрепала меня по щеке, пригладила мокрые волосы. Потом убрала руку с таким ошеломленным видом, словно удивляясь, что рука стала мокрой, и опасаясь, что от этого кожа испортится.

– Мне пришлось о ней позаботиться, – сказала она просто. Мои руки покрылись гусиной кожей. – Лапушка, ты замерзла? У тебя соски затвердели.

Она молча протянула мне стакан голубоватого молока.

«Выпью – и если мне станет плохо, то буду точно знать, что я не сошла с ума, а если нет – значит я мерзкая тварь».

Пока я пила молоко, мама что-то напевала, потом провела языком по нижней губе – похотливое, почти непристойное движение.

– В детстве ты никогда не была такой послушной, – сказала она. – Вечно упрямилась. Может быть, твоя душа надломилась. В хорошем смысле. Так, как было необходимо.

Она ушла, а я еще час сидела в ванне, ожидая, что со мной что-то случится. Заурчит в животе, закружится голова, поднимется температура. Сидела, боясь шелохнуться, как в самолете, когда мне кажется, что стоит сделать резкое движение – и мы штопором полетим вниз. Ничего не происходило.

Открыв дверь в свою комнату, я увидела на кровати Эмму.

– Какая ты развратница, – сказала она, лениво скрестив руки на груди. – Поверить не могу, что ты трахалась с детоубийцей. Ты действительно гадкая – правильно она говорит.

– Эмма, не слушай маму. Ей нельзя доверять. И не… – (Ну что, будешь все от нее глотать? Камилла, скажи ей, что думаешь.) – Не надо на меня нападать, Эмма. Мы, ближайшие родственники, слишком легко причиняем друг другу боль.

– Камилла, ну и как он в постели? Понравился тебе? – спросила она тем же делано-сладким тоном, каким говорила со мной недавно, только теперь ее невозмутимость куда-то исчезла – сестра ерзала под одеялом, взгляд слегка ошалелый, на щеках румянец.

– Эмма, я об этом говорить с тобой не хочу.

– Несколько дней назад ты была не слишком взрослой, сестра. Разве мы больше не подруги?

– Эмма, я хочу лечь.

– Что, устала после бурной ночи? Ну, погоди – дальше все будет хуже.

Она поцеловала меня в щеку, соскользнула с постели и пошла по коридору, громко клацая по полу своими большими пластиковыми сандалиями.

Через двадцать минут меня стало рвать, крутить и выворачивать наизнанку – так, что мне казалось, что желудок не выдержит и разорвется. Я села на пол возле унитаза, прислонившись к стене, в одной перекосившейся футболке. За окном щебетали синие сойки. На первом этаже мама звала Гейлу. Прошел час, а меня все рвало, зловонной зеленоватой желчью, густой, с прожилками крови.

Я кое-как оделась и почистила зубы, стараясь быть осторожной, но стоило мне ввести щетку чуть подальше, снова начала давиться рвотными спазмами.

На веранде сидел Алан, читая большую книгу в кожаном переплете, под простым заглавием «Лошади». На подлокотнике его кресла-качалки стояла оранжевая вазочка из переливчатого стекла с куском зеленого пудинга. Алан был в голубом костюме из сирсакера[18], на голове – панама. Он был спокоен, как камень.

– Мама знает, что ты уезжаешь?

– Я скоро вернусь.

– В последнее время ты стала к ней добрее, Камилла, и за это я тебе благодарен. Ей теперь намного лучше. Даже ее отношения с… Эммой стали более спокойными. – Он всегда произносил имя дочери с запинкой, словно оно было не совсем приличным.

– Хорошо, Алан, я рада.

– Надеюсь, что тебе самой на душе стало легче, Камилла. Человек должен нравиться себе, это важно. И потом, хорошее отношение так же заразительно, как и плохое.

– Приятного чтения, Алан. Не отвлекайся от лошадей.

– Да-да, конечно.

По дороге в Вудберри я то и дело свешивалась из окна машины над тротуаром – меня рвало желчью с небольшой примесью крови. Три раза я останавливалась; один раз, не успев открыть дверь, испачкала ее изнутри. Отмыла старой теплой клубничной газировкой из стаканчика и водкой.

* * *

Больница Святого Жозефа в Вудберри располагалась в большим кубическом здании из золотистого кирпича с рядами янтарных тонированных окон. Мэриан называла ее «вафельным домом». Приятное место. Те, кто живет западнее, ездят лечиться в Поплар-Блафф; с северной стороны – в Кейп-Жирардо. В Вудберри попадали те, кто жил неподалеку от миссурийского кладбища.

За столом справок сидела крупная женщина с круглой, как два арбуза, грудью, всем своим видом показывая, что ее лучше не беспокоить. Я встала и стала ждать. Она делала вид, что полностью погружена в чтение. Я по дошла поближе. Она продолжала читать журнал, водя пальцем по каждой строчке.

– Извините, – обратилась я раздраженно-снисходительным тоном, который был противен мне самой.

У дежурной были усы, желтые прокуренные пальцы и коричневые клыки, проглядывающие из-под верхней губы. «Лицо, которое ты показываешь людям, говорит им о том, как с тобой следует обращаться», – повторяла мне мама в детстве, когда я не хотела умываться. Видно, с этой женщиной люди обращались плохо.

– Мне надо получить на руки историю болезни.

– Оставьте заявление у вашего врача.

– Моей сестры.