Острый нож для мягкого сердца

Из-под кровати выбегала толстая крыса, цокая коготками; Тихон бросался к ней, пока она не успела пересечь комнату, и пытался ухватить ее за хвост. Пойманная, она извилась и старалась укусить – поэтому он держал ее в вытянутой руке, на безопасном от себе расстоянии, держал крепко, чтобы она не могла вырваться.

Если ему не удавалось поймать зверя, то он засчитывал крысиный пробег как проигрыш. Когда он хватал ее за хвост, но она вырывалась и ускользала, Тихон прибавлял себе пол-очка. А если он держал крысу в руке сколько ему хотелось, сжимая толстый хвост и наблюдая с усмешкой за ее тщетными попытками освободиться, он знал, что выиграл этот раунд.

Затем он всегда отпускал крысу, и та гневно скрывалась в темноте угла.

кино

Начиная с четвертого класса, раз в неделю Тихон убегал с уроков и шел в кино. Обычно он бывал единственным зрителем на утренних сеансах. Кассирша заговорщицки продавала ему билет, а когда в зале гасли огни, садилась рядом с Тихоном. У нее были стального цвета букли и железный зуб, а на левой руке не хватало мизинца. Когда Тихон вырос, память успела исказить походы в кино – кассирша представлялась ему красоткой, хотя и не первой молодости.

Она приносила семечки в кульке. Шелуху они, лузгая, бросали на пол; Тихон иногда замечал связь между фильмом и семечками, или фильмом и им самим. На экране возникал город, где реки были вместо улиц. Пешеходов не было – люди бесшумно скользили на лодках, передвигаясь от здания к зданию. Именно эти лодки, которые назывались гондолами, напоминали семечки, длинные, черные, полые. Шелуха, которую Тихон только что смахнул с губы, падала на пол, кружась. Может быть, там она становилась микроскопической лодкой в невидимой воде.

На экране целовались мужчина и женщина, и по грустной музыке, которая сопровождала их поцелуй, легко было догадаться, что оба они погибнут. Кассирша с буклями прижимало колено к его ноге. Сначала Тихону не нравились эти прикосновения. Ему становилось жарко и стыдно, но он не отодвигался.

В воде отражались дома, и Тихон думал, что фильм про него, хотя он не боялся утонуть и не целовался с красивыми женщинами. Он никогда не видел ни каналов, ни мостов, которые выгибали спины как сердитые кошки. Но он узнавал себя – и не понимал почему – в неясности и плеске воды.

Часто в кино крутили советские боевики. Сердце не сжималось от погонь и перестрелок, как сжималось оно, когда Тихон видел качающуюся массу воды. Но когда автомобили неслись друг за другом или красноармейцы стреляли, перегнувшись с седла, кассирша забывала положить руку ему на колено, а он забывал о ее существовании. Он подпрыгивал на сиденье, как будто сам скакал на коне. Деревянное сиденье скрипело. Милиционер гнался за преступником, и Тихон мысленно подгонял их обоих. Он не всегда знал, на чьей стороне находится.

Еще больше он любил фантастику. Он заворожено следил за безволосыми, высокими инопланетянами. Путешествие в космосе, думал он, длится десятки, может быть, даже сотни лет. Он восхищался теми, кто бросается в эту опасность, и, сидя в пустом кинозале, сам себе представлялся таким вот небесным скитальцем. Его приводили в восторг существа с других планет. У них были человеческие глаза, звериные крылья, щупальца, они обрастали мхом, как камни. Они были теми, о ком говорят: «почудилось», «померещилось», «приснилось». Лет, наверное, в десять, Тихон начал подозревать, что и сам был таким существом. Он смотрел на свои пальцы и видел, что они точно такие же, как пальцы других. Смотрел на ноги – и ноги были те же. Говорил он и писал, как все говорили и писали. Но что-то было в его лице неустойчивым: зеркало запотевало, и школьный фотоснимок оказывался размытым.

Чаще всего в кинотеатре показывали индийские фильмы – сюжеты Тихон никогда потом не мог вспомнить. Они смешивались в одно и казались нескончаемой кинолентой. Артисты либо пели и танцевали, либо дрались. Но дрались не грубо, а тоже как будто танцуя. Мужчины и женщины томно смотрели друг на друга и, взявшись за руки, удалялись в спальню дворца. В этот момент рука кассирши скользила вверх по его бедру. Тихон заставлял себя смотреть на экран и не думать о том, что ее пальцы дотрагиваются до него.

Вернувшись домой, он усердно учил уроки, как будто наказывая себя за прогул и за прикосновение чужих рук. Аполлинария гладила его по голове и уходила на дежурство. Когда она возвращалась, его уже не было. Она засыпала и просыпалась, пока он был в школе. Иногда она выходила пройтись – подышать свежим воздухом (запах сигарет въелся в стены старой гостиницы, и ничем его оттуда было уже не вытравить). Перед тем как выйти из дому, она надевала перчатки и шляпу, будто не замечала, что никто уже давно не носит ни перчаток, ни шляп. До нее доносились обрывки разговоров, музыка из проезжавших машин. Она пританцовывала, и ей казалось, что скоро начнется какая-то новая жизнь. Скоро они с Тихоном будут вести заговорщицкие беседы, ведь в душе Аполлинария почти так же молода, как он.