Острый нож для мягкого сердца

Гуляя, он мог прикидываться кем захочет. То пойдет вразвалочку, запустив руки в карманы, с папиросой, прилипшей к кончику языка. То нахмурит брови и шагает быстро, сосредоточенно, как будто его послали по важному, может быть, секретному, поручению. То, едва касаясь земли, будет слегка вилять бедрами и поводить плечами – так, чтобы его провожал долгий взгляд прохожих обоего пола.

Но как (думал он, сидя за партой) перенести все это на бумагу? Он провел лето, гуляя по улицам города; смотрел на дома, которые все видели; подражал людям, до которых никому дела не было. Надо выявить главную мысль. Главное – что он ходил. Не стоял на месте. Повертев в пальцах ручку, Тихон вывел заголовок «Похвала ходьбе». Мы все, писал Тихон, наделены способностью ходить. Для этого у нас ноги. Все наделены, кроме, конечно, калек. Когда мы ходим, мы перемещаемся в пространстве с помощью самих себя, а не мотора. Мы можем приблизить себя к вещам, сократив пространство в любом направлении. Поэтому ходьба делает нас уверенными в нашей власти над собой, если понимать самих себя как место, которое мы занимаем. Над временем же у нас власти нет. Когда мы ходим, наши мысли ни к чему не привязаны. Мы видим, то есть картинка перед глазами сменяется, как будто мы самим себе показываем кино.

Тихон исписал еще две или три страницы похожими рассуждениями. Когда он сдал сочинение учительнице и вышел из класса, то попытался, по дороге домой, восстановить в голове ход своих мыслей, но не смог. Однако у него осталось чувство, что сочинение написано очень хорошо. Поэтому Тихон был сильно разочарован, когда получил тетрадь обратно с отметкой два-пять. Два за содержание, а пять – за правописание. Тихон действительно почти никогда не делал ошибок; учительница даже сказала один раз, что у него «врожденная грамотность». Но он сам знал, что это не так, потому что во сне к нему приходили слова другого языка, от которых по утрам оставалось лишь эхо. И врожденными, скорее всего, были эти странные звуки, думал Тихон. Он не знал, что у него есть еще одно имя: Теодор.

тихон наедине с собой

Аполлинария уходила на дежурство, поцеловав Тихона в лоб на прощанье. Ему это было неприятно – ведь он уже подросток. Какое-то время он вел дневник, но потом бросил. Он был настолько скрытен, что ему не хотелось поверять мысли даже бумаге. На ночь он оставался один. Разглядывая штукатурку на потолке, Тихон размышлял о белом в темноте. Мрак не может полностью поглотить белую вещь, в густом сумраке белое все равно будет дразнить взгляд. Он подумал о любви. Наверное, учительница с крашеными волосами была его первой любовью. А та, что с косами, в музее – второй. И ничего не вышло. Он бросил думать о любви и попытался воссоздать в памяти самое раннее воспоминание, но в голову ничего не приходило, кроме событий прошлого года или позапрошлого. Консьержка ничего не отвечает на его вопросы, только машет рукой. Нос его похож на горбатый клюв. Кожа темная, почти дубленая. Он сам похож на пирата.

Но этот пират, с насмешкой подумал Тихон, потерял сознание на виду у всех. Может быть, не очень на виду, потому что там было жуть как темно. Но вот от этой-то тьмы он и грохнулся в обморок. Испугался как малое дитя. Он посмотрел вверх. Нет, потолок не опускался на него. Почему он тогда так запаниковал? Неужели в самой глубине, в самом нутре у него – страх? Если он слеплен из страха, но никогда не отважится ни на что мало-мальски интересное. Ни шахтером не пойдет работать, ни матросом, ни из дому не убежит. Даже на ночную прогулку не решится, кишка тонка.

Он лежал и представлял себе, как пойдет по опустевшей ночной улице. Чем больше он об этом думал, тем меньше верил, что способен-таки выйти один из дому в это время. Резким движением он скинул с себя пижаму и натянул рубашку и брюки. Становилось весело уже оттого, что он сидел на постели в дневной одежде. «Осмелюсь, не осмелюсь?» – спрашивал он себя. Оттолкнулся рукой от стены, встал, распахнул окно и, подтянувшись на руках, сел на подоконник.

Звезды как будто подмигнули ему. Удивляясь собственной смелости, он перекинул ноги и вышел на траву (окно было совсем не высоко над землей). Все, наверное, оказывается в конце концов необычайно легким, сказал он себе, и потому бояться ничего не надо. Но, выйдя на улицу, он увидел слабое мерцание ночного города и испугался.

Осторожно, как кошка, и оглядываясь, он ступал по тротуару. Когда проезжала машина, он прижимался к домам. На асфальте кто-то спал, завернувшись в старое одеяло. Тихон перешагнул через спящего. Он шел к центру. Центр казался вывернутым наизнанку, опустошенным, и может быть, думал Тихон, во сне я так же пуст, как этот город.

Из освещенного окна доносилась музыка, и на стене играли тени. Он постоял здесь, прислушиваясь к обрывкам разговора. «Когда-нибудь и я буду так веселиться с друзьями», – подумал он, но заставил себя идти дальше.