Острый нож для мягкого сердца

Она действительно была похожа на паука с длинными руками и ногами, почти без туловища. Тихон кивнул, хотя не знал никакого Валеры, и девушка стала, хихикая, рассказывать про Валеру и шофера автобуса. Как Тихон ни напрягал слух, он не мог разобрать ничего, что говорила Ольга. Он кинул на девушку сердитый взгляд, но она не заметила.

Разозлившись, Тихон громко проговорил, удивляясь своей смелости:

– Ольга, а Ольга! Все уже, пора идти.

Она в изумлении открыла глаза, потом сказала, засмеявшись:

– Слушаю и повинуюсь.

Повернувшись к мужчине в очках, она быстро попрощалась, а тот кивнул и отвернулся.

Они вышли на все еще темный, пахнущий морем воздух. Как жалобные дети, кричали перед рассветом чайки. Тихон шел насупившись и молчал, чтобы Ольга заметила его гнев. Он ждал, что она дотронется до него, заставит остановиться, обовьет его шею руками. Но она тоже шла молча. Несколько раз он искоса бросал на нее взгляд, но она не поворачивалась. И весь его гнев улетучился, ушел к тоскующим чайкам. Остался только страх, что она рассердилась и больше его не простит.

Он взял ее за руку. Она не сопротивлялась, но продолжала молчать. Еще худшая мысль пришла ему в голову: что, если она просто забыла, что он идет рядом? Может быть, она строит планы, в которых нет места для него, Тихона, а каким-то образом задействован мужчина в очках и с татуировкой.

– Он тебе дал пузырек с таблетками, – сказал Тихон, неожиданно вспомнив, как рука мужчины скользнула в карман, а потом в сумочку Ольги. – Для чего?

– Я плохо сплю, – устало проговорила она.

Тихону стало стыдно, как если бы она сказала: спать и то интереснее, чем говорить с тобой. И хотя он подозревал, что было бы лучше промолчать, он все-таки сказал:

– А в Бразилию ты еще хочешь ехать? Она улыбнулась:

– На какие деньги?

Они прошли еще несколько шагов, и она спросила:

– В той гостинице, где ты живешь, там ведь должен был сейф?

Он тут же ответил:

– Да, есть, я знаю, за конторкой. Ольга почесала голову и проговорила:

– Как ты думаешь, ты мог бы деньги оттуда достать? Мы бы тогда на них купили себе паспорта.

Тихон сначала не понял, что она предлагает.

– Достать – в смысле взять их оттуда временно? Там же ключ, он у Аполлинарии, и потом, как же мы их вернем? – Тут ему стало понятно, о чем она говорила. – То есть украсть?

– Боишься, да? Извини. Это я так, мысли вслух.

– Нет, я конечно не боюсь, только ключ у Аполлинарии, а она не согласится.

– Можно дождаться, пока она заснет.

– Но она никогда не спит, когда дежурит.

– Можно снотворного в чай положить. Ладно, не слушай меня. Чего я тебя сбиваю с толку? Надо с кем-нибудь другим поговорить.

– Нет, не надо ни с кем больше разговаривать. Это же мы с тобой уедем. Мы с тобой. Обязательно надо. Я придумаю. Я сделаю. Мы разберемся. – Он прижал ее к себе.

Они были совершенно одни.

тихон и консьержка

Аполлинария довязывала шарф. Она решила, что отдаст его бородачу. Он заслужил, потому что провел с ней рядом уже пять ночей в темном холле с двумя лампами, в пыльном кресле, за шатким журнальным столиком. Она посмотрела на жилистую шею Петровича: шарф ему подойдет и пригодится, ведь через пару недель похолодает. Он встретился с ней глазами и сказал: «Скоро уже дочитаем, уважаемая», давая понять, что не только он был занят чтением все эти ночи, но и она тоже. Консьержка услышала шаги и повернула голову. Перед ней, в джинсах и майке, стоял внук.

– Тихон, ты не спишь?

– Да, мне что-то не спится.

Тихон хотел предложить консьержке выпить чаю, в который он подсыпал бы снотворное. Это не преступление, думал он, скорее проказа. Он заметил еще ребенком, что ночью страхи и отчаянье разрастались до огромных размеров; а утром снова сжимались до размеров ореховой скорлупы. Днем предстоящее казалось шуткой. Ночью, в постели, он видел себя грабителем: его уже поймали и ему зачитывают обвинительный приговор. Вдруг они неправильно рассчитают дозу снотворного, и она отравится насмерть? Но если он скажет Ольге, что боится, она в ответ пожмет плечами, скажет: «Извини. Забудь» и оставит его.

Ольга затмевала собой все – страх, жалость, стыд. Если она снилась Тихону, то от нее всегда исходил яркий белый свет, особенно от того места, где стрела была вытатуирована у нее на пальце. Он ее раб; он делает только то, чего она хочет; он ни за что не в ответе. Когда шел из школы, улица была в тени, косые лучи успевали дотянуться только до крыш, на которых они блестели яркими пятнами. Сможет ли Ольга загореть в Бразилии? Он представил Ольгу в купальнике. По пути в холл он пытался снова вызвать перед собой ее тело.

И вот он вышел в холл, чтобы увидеть сцену своего будущего преступления – нет, проделки! В темноте горели два желтых круга: лампа на столе у консьержки и торшер у кресла напротив. Подросток посмотрел туда и понял, что Аполлинария была не одна. Там сидел кто-то, похожий на переросшего гнома, с огромной лохматой головой, а борода была белая и спускалась до половины груди. Существо подняло тяжелую голову и посмотрело на Тихона слегка выпученными глазами.