Остывшие следы : Записки литератора

С высоты насыпи я успевал проверить «наличие» окрестных достопримечательностей, дабы убедиться — все ли цело? Не срубил ли кто дерево за ночь, не сгорел ли один из встречных домиков? Проверял, будто собственные очки пальцами трогал, убеждаясь, что они все еще на носу. Металлическую водонапорную башенку, ржавую и покосившуюся, несущую на своей кровле гнездо непременных, ежегодных аистов; прерывистый ряд избушек над рекой; над каждой избушкой свое, как родовой герб, древо, разросшееся или юное, липа, реже тополь, еще реже ясень, чаще береза. За домами — провал речного ложа, где над низкой водой, ушедшей в вековечный промыв меж глинистых берегов, синеет едва колеблющаяся дымка. За рекой — высоченная стена густо-зеленых сосен, в соснах — пионерские лагеря, доносящийся оттуда детский, почти птичий щебет и крик, но чаще — музыка с пластинок. И наконец — кладбище… Верховское. Все цело. Все на своих местах. Путь от кладбища в Тетерках до кладбища в Верховье функционирует.

Иногда этот путь помечается грустными цветами, брошенными в пыль дороги, или еловым лапником. Что означает чью-то недавнюю смерть. Чьи-то проводы в навсегда. Чаще всего смерть старушечью, ветеранскую. Ибо в Тетерках живут одни старики. А в Верховье люди… тоже стареют.

Но главное — этот запах шпал. Ради этого запаха я и взбираюсь всякий раз на дорогу, ведущую… хотел сказать — в никуда, а затем вспомнил, что в магазинчик. Рельсы упираются своим окончанием в берег Двины, вернее — повисают над осыпавшимся песком берега. Одна, самая последняя шпала, отбеленная водой в паводки до костяной белизны, держится только на одном уцелевшем костыле и все никак не рухнет.

По другую сторону насыпи, от которой по дуге спускается к Двине «железка», на взгорке торчит строеньице крошечной станции. Там есть старинный, изжеванный ветрами семафор с навеки приподнятой «рукой». Есть тяжкие рычаги мускульных стрелок. Есть видимость путейства, его призрачная модель, как бы вышедшая из-под контроля государства, министерства и вообще людского догляда. Но Богом наверняка не забытая. Ибо в станционном оконце все еще колеблется на ветру занавеска, белая, свежестираная.

И все же… запах просмоленных шпал. Откуда он такой? Неотвязный и проникающий? Вероятнее всего — от старинной пропитки их дегтем. Или — антижучковым составом. Очень уж старые здесь шпалы. Не просто деревянные, но — древесные. Именно по таким шпалам, только еще не старым, не утратившим острых граней, смолистым от природы, духовитым, многообещающим страннику, уводящим в неизведанное, именно по таким ушел я однажды из дома, из семьи. С котомкой за плечами. И было мне десять лет от роду. И путь, проделанный мной за полвека, по-прежнему манящ, однако… неповторим. И потому, наверное, с таким удовольствием и неиспаряющимся восторгом прохожу я те пятьсот метров пустынной, бурьянной «железки», словно всякий раз возвращаюсь в отрочество, одарившее меня любовью к жизни.

По шпалам сквозь бурьян

в поношенном пальто

в безбрежный океан

по имени Ничто.

Минуя явь, что вся

была то бред, то жуть,

чего уже нельзя

отвергнуть и вернуть.

По шпалам дивных лет

в заоблачную высь.

Привет тебе, привет,

немеркнущая жизнь!

Возвышенная роль,

Божественная быль,

без коих все мы — ноль,

космическая пыль…

1990

Вместо эпилога

Домой

Кое-как, не по прямой,

вперевалку, утицей —

я иду к себе домой

по Офицерской улице.

Где тот дом святых обид,

благодати всяческой?

Он на улице стоит,

на Малой Подьяческой.

Там живет моя родня

и собачка с котиком.

Дома не было меня,

ох, сорок девять годиков.

Сколько я чего постиг,

сколько вчуже прожито, —

а ведь выбежал на миг,

как будто за мороженым.

Открутись назад, кино!

Где вы, годы ранние?

Вон летит мое окно

с пунцовыми геранями…

Я на кнопочку нажму, —

дверь обвиснет парусом.

Если спросят: «Вы — к кому?» —

скажу: «Ошибся адресом».

1990

«О, Революция, ты дочь…»

О, Революция, ты дочь

Парижа! Но у нас в России

твоя карающая ночь

была длинней, была красивей!

Пусть, пусть у нас тупей ножи,

гнилей пенька для вражьей шеи, —

зато уж слаще нашей лжи

нет в мире! Слаще и прочнее.

Полураспад ее ядра

столь затяжного, злого свойства,

что проникает до нутра

и вызывает беспокойство

на континентах и морях!

…В умах кровавых лихорадка —

не оттого, что сладок страх,

а потому, что… резать сладко.

Наш дом горит. И ночь, как век,

длинна! Огонь течет из окон.

«Создатель Бога — Человек!»

«Че-Ка — Всевидящее Око!»

О, революция, ты смерч

опустошительный и душный.

Кровь на знаменах — это смерть

на площадях, но прежде — в душах.

Людское сердце — вот скала,

вот где тюрьма, вертеп насилий, —

чье очищение от зла

дороже взятия Бастилий!

1990

Без России

Ночью двое вороватых

под шафе — в поту, в росе —

пограничный, полосатый

столб вкопали на шоссе.

Получилось криво, худо —

торопились. Как смогли.

Пусть на миг, но отчий хутор

от России — отсекли!

Утром — шум. Скандал-тревога,

Дыбом деды и отцы!

И — напрасно. Слава Богу:

отсекли — и молодцы.

Отделились — и прекрасно.

Отвалили — и привет.

Поясню, кому не ясно:

подневольной воли нет.

Ну, а мы, хоть голы-босы,

проживем без них не зря: