Осужден пожизненно

Прошло еще четыре дня, и двое оставшихся в живых участника этой ужасной эпопеи стали следить друг за другом. Верзила с глазами, горящими ненавистью и голодом, словно часовой на посту, следил за Ветчем, а тот, наслаждаясь своим умственным превосходством, стискивал в руках роковой топор. Уже два дня они молчали. Два дня каждый обещал себе, что, как только другой уснет, он будет убит. Ворон понял дьявольский план Габбета, завлекшего в ловушку пятерых, чья смерть должна была помочь ему выжить, и был настороже. Габбет жаждал выхватить топор у попутчика, раз и навсегда покончить с ним счеты. Днем они шли вместе, выискивая поводы, чтобы оказаться за спиной у другого. Ночью притворялись дремлющими, но каждый, приподняв голову, встречал пристальный, бессонный взгляд товарища. Ворон чувствовал, что силы изменяют ему и мозг одолевает страшная усталость. Бормочущий, жестикулирующий, пускающий слюни Верзила был на грани безумия, – удастся ли ему найти удобную минуту, броситься на Ворона, и, выхватив запятнанный кровью топор, нанести ему смертельный удар? Или он заснет и сам станет жертвой? Бедняга Ворон! Бессонница – ужасная привилегия сумасшедших!

На пятый день Ворон подполз к дереву, снял с себя пояс и сделал петлю. Он повесится! Он забросил конец пояса на сучок, но прирожденная трусость заставила его остановиться. Габбет приблизился. Ворон попытался скрыться в зарослях. Напрасно: ненасытный Верзила, беснующийся от голода и охваченный безумием, не спускал глаз с хитрого соперника. Ворон хотел побежать, но колени его подкосились. Топор, на котором было столько крови, казался ему тяжелым, как свинец. Он бросит его! Нет, он не смеет! Опять наступает ночь. Он должен отдохнуть, или он сойдет с ума. Ноги отказываются ему повиноваться. Веки слипаются. Он спит на ходу. Не приснились ли ему все эти ужасы? Где он – в Порт-Артуре? Или он проснется на койке в ночлежке, где спал мальчиком? Что это – шериф идет будить его, чтобы вернуть к мучительной жизни? Нет, еще рано – конечно, еще слишком рано. Он спит, а Верзила, неловко ступая на цыпочках, подходит к нему и с дикой радостью выхватывает спрятанный топор.

На северо-восточном побережье Земли Ван-Димена есть место, названное мысом Святой Елены. Какой-то шкипер, нуждавшийся в пресной воде, высадился там со своей командой и на берегу ручья увидел истощенного человека в желтых, запятнанных кровью лохмотьях, несшего на спине топор и узел. Когда матросы приблизились, он сделал им знак подойти и, развязав свой узел с большой церемонностью предложил поделиться с ними его содержимым. Придя в ужас от того, что показал им сумасшедший, они схватили его и связали. В Хобарт-Тауне он был опознан как один оставшийся в живых из девяти каторжан, бежавших из «естественной тюрьмы» полковника Артура.

Книга четвертая НА ОСТРОВЕ НОРФОЛК. 1846

Глава 57 ИЗ ДНЕВНИКА ПРЕПОДОБНОГО ДЖЕЙМСА НОРТА

Батхерст, 11 февраля 1846 г.

Перелистывая страницы моего дневника, чтобы записать в нем счастливый случай, только что произошедший со мною, я поразился, до какой степени одинокой была моя жизнь за последние семь лет.

Возможно ли, чтоб мне, Джеймсу Норту, любимцу всего колледжа, поэту, обладателю наград и прочее, была бы по нраву жизнь в этой унылой дыре, где я, подобно животному, только ем и пью, зная, что завтра все равно умирать? Да, так оно и было. Мой мир, мир, с которым когда-то я связывал столько мечтаний оказался вот здесь. Моя слава, которая, казалось, должна была долететь до края земли, дошла только до ближайших каторжных поселений. Мои друзья овцеводы считают меня «добрым проповедником» – спасибо и на том.

И все же теперь, когда мне предстоит уехать отсюда, я должен признаться, что эта уединенная жизнь не лишена была своей прелести. Со мной были мои книги и мои мысли, хотя последние оказывались иногда мрачными собеседниками. Я боролся со своим привычным грехом, и зачастую не без успеха. Какой грустный вывод. «Зачастую» – «Но все же» – эти слова подобны мрачному тюремщику, который выпускает на свободу опасного преступника. Однако я дал клятву, что в своем дневнике не буду себя обманывать, и я ее сдержу Никаких недомолвок, никакого снисхождения к моим грехам. Этот дневник – мой исповедник, и перед ним я обнажаю свою душу.