Осужденный умирает в пять

Он вспомнил, как выглядел адвокат в последний раз, слишком толстый, бледный, потускневший, но слушал внимательно. Тогда ему показалось, что смог его разжалобить, он готов был поклясться, что адвокат откажется от своих показаний, расскажет правду, пока не поздно…

Хватит! Этот пресыщенный сукин сын, поместивший свой толстый зад по ту сторону решетки, хотел лишь понапрасну обнадежить его, насладиться зрелищем его агонии… Несмотря на вмешательство Жоэль, несмотря на собственную чувствительную совесть…

— Сюда, сынок, поторопимся! (Человек-скелет на поверку, похоже, весельчак.) Садись-ка сюда, не двигайся! — продолжал он тихим голосом, отеческим тоном. — Мы подзадержались…

Должно быть, таков его способ, сугубо индивидуальный, поднимать дух осужденным…

Лазар тяжело уселся на указанный стул, подавил дрожь, когда ножницы врезались в воротник рубашки.

Великий Лежанвье и его всем известная порядочность! Великий Лежанвье и его врожденное чувство справедливости!

Распоследний негодяй-садист, да, ослепленный навязчивой идеей, старческой жаждой мести…

— Не двигайся, сынок! Конец близко…

Лазар в этом не сомневался:

— Предположим, вы мне отрежете кончик уха, или, раньше времени, шею? Что вам за это будет, папаша? Дадут премию или выговор?

— Выговор, сынок, выговор!.. Наклонись чуть-чуть сюда… Вот так, дружок, спасибо…

Лазар послушно наклонился. Старик ему нравился. В других обстоятельствах они могли бы подружиться.

Он сам удивился следующему своему вопросу:

— А… здесь ли мэтр Лежанвье? (Он запнулся на «мэтре».) Мне надо… Я хотел бы с ним поговорить.

Его единственная, последняя надежда! «Смягчить Немезиду у подножия эшафота», — мысленно закончил он, усмехаясь про себя.

Плотный чиновник ответил тусклым официальным тоном:

— Поверьте, Лазар, я сожалею. Искренне. Но вчера вечером с мэтром Лежанвье случился сердечный приступ. Он больше ничем не может вам помочь.

Так вот в чем дело!

— Хотите сказать, он отправился на тот свет?

— Нет, но…

— Его откачивают?

— В некотором роде.

— Как всегда, каждому — свое! — праведное возмущение охватило Лазара. (В первый и последний раз.)

Ножницы и машинка смолкли, теперь слышно было только, как священник бормотал молитву, как он вверял Господу черную душу осужденного.

Лазар выпил последний стакан рома, даже посмаковал его, хотя и не любил ром.

Зато, когда ему предложили пачку дешевых сигарет, запротестовал:

— О нет! Только не эту дрянь! Суньте их туда, сами знаете куда!

Вот так, с воспоминанием о голубом небе перед глазами, ощущая терпкий вкус рома во рту, с распахнутым воротником, обритым затылком, со связанными пеньковой веревкой руками, одновременно весь пылая и внутренне заледенев, поддерживаемый одним и подталкиваемый другим, Лазар вышел на утренний холод, услышал, как прозвонило четверть шестого, понял, что все кончено, споткнулся, выругался и сказал «аминь». И поздно, слишком поздно, у подножия черного шаткого эшафота, увиденного сквозь потускневшее золото распятия, убедился, что правосудие действительно слепо.

* * *

— Клянусь, я невиновен! Перед Богом клянусь, это не я! Клянусь… клянусь…

Лестница была бесконечной, каждая следующая ступенька казалась в два раза выше предыдущей.

— Клянусь, я ее не убивал! Это Лазар… Лазар…

Площадка.

Бледное солнце.

Люди внизу. Репортеры. Любопытные. И, может быть, среди них Жоэль, Билли, Дото…

Может быть, Лазар?

Приговоренный почувствовал, как его берут за руки и за ноги, кладут на чашку весов.

— Это не я! Это не я! (Его безумный крик перекрыл заводской гудок.) Это не я! Это Лазар, Лаз…

Щелчок, свист.

Лезвие упало на Лежанвье, вырвав из изматывающего кошмара.

* * *

Жоэль и мэтр Маршан первыми вошли в комнату с белыми стенами. За ними следовали Билли Хамбург и священник.

Было уже почти шесть часов, но они не могли вырваться раньше.

— Все… Все кончено, В. Л.! — сказала Жоэль, внутренне сожалея о своей грубой неловкости. — Но здесь отец Ландри, он был с Лазаром в последние минуты… Он должен кое-что передать тебе… Говорите, отец… Говорите скорее…

Отец Ландри глухо заговорил, с трудом преодолевая неловкость:

— Лазар, да примет Бог его душу, простил вас, сын мой, перед тем, как заплатить за свои грехи. («Сын мой! Как получается, что священники и палачи разговаривают одинаковым отеческим тоном?» — подумал мэтр Маршан.) Я боюсь, не смогу абсолютно точно передать его последние слова, но постараюсь…