Освещенные окна

Вечеринки устраивались и "под немцами" -- невеселые хотя бы потому, что Люба Мознаим, наша всегдашняя хозяина, должна была следить, чтобы все получили поровну -- скажем, по одному куску хлеба с соленым огурцом или по два куска сахара, не больше и не меньше. В этот вечер к нашей компании присоединился Левка Гвоздиков, ученик выпускного класса Коммерческого училища.

Я рано ушел, рано лег спать. Толя, который тогда еще жил у нас, вернулся после полуночи и сказал, что он просит меня быть его секундантом. Завтра он дерется с Гвоздиковым на дуэли. В восемь вечера, на Степановском лужке.

Я знал, что между ними каждую минуту могла вспыхнуть ссора. В Гвоздикове Толю раздражало все -- и мнимая демократичность, и мнимая начитанность -- он любил щеголять цитатами из Шопенгауэра, которого не читал,-- и внешность. Гвоздиков был грубо-плечистый, с гривой прямых волос, которыми он постоянно взмахивал с какой-то лихостью, тоже неприятной.

-- Из-за Шопенгауэра?

-- Черт его знает! Да.

-- Или из-за горжетки? -- спросил я, слушая Толю, который от Шопенгауэра перешел к какой-то горжетке, которую он хотел застегнуть на Соне Закликовской, а Левка выхватил, накинул и сам застегнул.

-- Потому, что он -- грязный шут,-- мрачно сказал Толя.

Он разделся, лег и мгновенно заснул.

Толя был влюблен в Соню Закликовскую, гимназистку восьмого класса Мариинской гимназии, а влюблялся он всегда бешено, страстно. Соня была тоненькая, высокая, гибкая девушка, с удлиненным лицом, с улыбающимися глазами. Я помню, как в холодный январский день она, зачем-то заглянув к нам, сказала замерзшими губами: "А весной все-таки пахнет!"

2

Утром я долго доказывал Толе, что, как социалист, он вообще не имеет права драться на дуэли. Он слушал, поглядывая на меня исподлобья.

-- А Лассаль?

-- Послушай,-- сказал я негромко,-- ты думаешь, я не знаю?

Он понял. Подпольщики работали в Пскове, и он, без сомнения, был одним из них. У него-то как раз была политическая голова. Он нахмурился.

-- Об этом я вчера не подумал. Вообще -- чего ты беспокоишься? Я его убью.

-- Ты, брат, не убьешь и мухи.

-- Посмотрим.

Он ушел в свою комнату, а когда я, спустя полчаса, постучал к нему, крикнул:

-- Иди к черту!

На другой день я пошел к Соне и сказал, что как секундант я обязан скрывать место и время дуэли, но на всякий случай пусть она запомнит, что они будут драться сегодня вечером на Степановском лужке. Она испугалась, но не очень, гораздо меньше, чем я ожидал. Она только повторяла: "Какой ужас!", а один раз нечаянно сказала: "Ужасть" -- и засмеялась.

Она соврала, что идет на урок музыки, и даже взяла папку с нотами, но на самом деле -- я был в этом уверен -- Толя должен был встретиться с ней у Шурочки Вогау.

Я вернулся домой с неприятным чувством, как будто просил ее пощадить Толю, а она отказалась.

...Не знаю, где весь этот день прошатался Толя. Я что-то сказал ему, но он, не слушая, рванулся к буфету и стал жрать хлеб. Сине-зеленый, с запавшими глазами, он глотал не прожевывая. Я испугался, что он подавится, но он счастливо засмеялся:

-- Теперь-то? Дудки!

-- Что ты хочешь этим сказать?

Вместо ответа он с бессмысленной улыбкой закрыл глаза и немного постоял, качаясь. Потом снова стал торопливо жевать.

3

Было светло как днем, когда мы наняли извозчика и поехали на Степановский лужок. А я-то еще надеялся, что в темноте зимнего вечера Гвоздиков промахнется! С тех пор как немцы заняли Псков, уже в семь часов становилось тихо и пусто. Только на Сергиевской стояла очередь у публичного дома, и теперь, когда мы ехали мимо, тоже стояла. В освещенных окнах мелькали растрепанные девицы, солдаты громко разговаривали, смеялись, а из ворот, оправляя мундиры, выходили другие.

Я вспомнил, как однажды мы с Гвоздиковым купались и как, вылезая из воды, он неприятно дурачился, встряхивая длинными волосами. У него была взрослая, прыщавая грудь. В сравнении с нами -- со мной и Толей -- он был взрослый, давно уже знавший и испытавший то, о чем мы избегали упоминать в наших разговорах. Он рассказывал с грязными подробностями о том, что не раз был в этом публичном доме,-- и ведь мы слушали его с интересом. Все знали, что Левкина мать, докторша, мучается с ним и что он подло пристает к девушке, сироте, которая жила у Гвоздиковых,-- просто не дает прохода. Однажды я зашел к нему. В комнате был таинственный полумрак,

Левка с книгой в руках сидел у камина. И вдруг вошла с подносом -принесла нам чай -- эта девушка, в платочке, накинутом на узкие плечи, с усталым лицом...

Город как будто отнесло далеко направо, и впереди показалась чистая светлая река -- голубая от луны и снега. Гвоздиков со своим секундантом Кирпичевым обогнали нас и нарочно поехали почти рядом. Кирпичев тоже был выпускником Коммерческого училища -- надутый, с выражением твердости на квадратном лице. Все на нем было новое -- шинель, поблескивающие ботинки. Он носил не измятую фуражку, как это было модно еще в прошлом году, а горчащую, с поднятым сзади верхом, как немецкие офицеры.