Освобождение

Вдруг Степану бросилось в глаза, что походка японца изменилась, она перестала быть расслабленной походкой глазеющего туриста, японец шел мягким, скользящим шагом, он весь как будто бы подобрался, будто к чему-то готовился. Степан его хорошо видел, ему не было нужды идти за ним, только возник вопрос, а что делать, если японец дойдёт по ней до конца, до самой Садовой, не бежать же вдогонку. Однако японец остановился напротив дома Адельбергов, закурил, постоял минут пять, глядя на дом, потом затоптал окурок и пошёл обратно.

От дома Адельбергов он уже обычным шагом двинулся в обратную сторону. Степан боялся, что он возьмёт такси и поедет, тогда ему тоже надо будет брать такси и что-то объяснять водителю. Это было бы нездорово, потому что город был уже наполнен тревогой, и просить таксиста «следовать за вон этой машиной…» было опасно, и ещё неизвестно, не нарвётся ли он на агента жандармерии или полиции. Остановить рикшу Степан не мог, Саньгэ говорил ему, что это нормально, когда русские ездят на рикшах, что за один пробег по городу он накормит всю его семью – день сытости, но Степан не мог… Однако японец шёл пешком в сторону Пристани, на Диагональной его маршрут стал ясен, он шёл в гостиницу, только в одном месте он не повернул к Сунгари, как было нужно, а остановился на углу Диагональной и Биржевой около ограды дома с садом и двумя флигелями: кирпичным и саманным. Японец подошёл к ограде в том месте, где она близко подходила к саманному флигелю, судя по окнам и крыльцу, уже нежилому, и некоторое время стоял там. Он выкурил две сигареты подряд и только после этого пошёл в гостиницу. Около гостиницы Степан оставил его и поехал на базу.

Понедельник заканчивался, и Александр Петрович стал собираться домой. Несколько минут назад позвонил Асакуса и спросил, слушал ли он радиостанцию «Отчизна» и что нового услышал. Он лично поставил Адельбергу эту задачу и сформулировал её так: «попытаться выяснить источники информации».

Александр Петрович в обычное время включил приёмник, но сегодня передавали об обстановке в СССР: о восстановительных работах в городах и на заводах, разрушенных немцами, а ещё о том, что на реке Амур началась путина лососевых рыб.

А час назад у него был Михаил Капитонович Сорокин, выполнявший ту же задачу. Он сказал, что с завтрашнего дня он, по словам Номуры, переподчиняется Асакусе и ему – Адельбергу. Ещё он рассказал, что то же поручено атаману Лычёву, который рассадит сотню самых преданных своих казаков по тем «злачным местам», которые упоминались в передачах, мол, они там будут «мало-мало выпивать и внимательно слушать».

– А зачем сотню?

– Они будут сидеть посменно, а то ведь сопьются! – с улыбкой ответил Сорокин.

– Какая ерунда. Те, кто собирает эту информацию, сами сидят и слушают!

Александр Петрович встал, опёрся на палку и оглядел стол. На столе было почти пусто, стояла лампа, чернильный прибор, фотография семьи в бронзовой рамке и лакированная коробочка. Он открыл её, там лежала пуля от русской трехлинейки, он достал её и поставил стоймя на стол.

«А ведь я не успел… я тогда не успел!» Он взял пепельницу и пошёл к окну.

Из окна была видна улица.

Господи! Господи! Как же он тогда торопился, в двадцать девятом, в середине лета, когда на дачу в Маоэршань прибыл нарочный с запиской от Мишки. Вон она, записка, сложенная, до сих пор лежит на дне коробочки под пулей и медвежьим когтем.

Как он боялся не успеть!

Тогда из Советского Союза от голода побежали люди, крестьяне. Известия об этом приходили часто, и ему, в то время сотруднику Беженского комитета, приходилось принимать участие в их судьбах. Приходилось спорить с китайскими властями, которые не всегда позволяли советским остаться в Маньчжурии. Приходилось бороться за каждого.

Он вернулся к столу и потянулся к записке, но его рука остановилась, и он взял пулю. А Мишкину записку он помнил наизусть. Александр Петрович вздохнул и потёр лоб.

«уважаемый ляксандер Петрович пишит к тебе раб божий Михаил спаси и помоги Петрович вся надёжа на тебе достал Кешка сучий потрох…»

«…сучий потрох… – повторил Александр Петрович, – Кешка, сучий потрох…» Крутились в его голове Мишкины слова: «Сначала он стрелял в меня, а потом достал Мишку!»

Тогда в Харбине он сел на скорый маньчжурский экспресс и через несколько часов уже был в Цицикаре, там пересел в авто цицикарского отделения Беженского комитета, но смог доехать только до Нуньцзяня, это две трети пути до Сахаляна, и машина на ухабах маньчжурского бездорожья просто не выдержала. В Сахалян добрался к концу следующего дня и сразу выяснил, что его телеграмма никому не была вручена. Местный доброволец, которого он единственного застал в отделении комитета, развёл руками и ничего не объяснил. Он готов был его за это убить. Всю партию беженцев, несколько семей, почти сорок человек со стариками и детьми, накануне вечером китайцы посадили на баржу и оттранспортировали в Благовещенск.

«Не успел!»