Освобождение души

— Высокий, представительный… Тогда он ишо полковником был. Как сейчас помню… Выбил нас немец из районного центра. Отошли километра три-четыре, тут линия заготовлена, окопов бабы понарыли. Все в порядке, пьяных нет — на заранее подготовленные позиции. Просидели ночь — что за чорт, тихо! В чем дело? Не видим немца — не идет. Тревожно стало, сосет внутре. Кто то как заорет: «Окружают, робяты!» Посмотрел я туды-сюды, мотоциклетчиков, танков не слышно, а народ, скажи, как ошалелый, выскакивает из окопов, бежит по полю. «Лешка, держись меня!» — кричит мне корешок, Колька Лукьянов, города Щекина, Тульской области. Побежали. Дивизия целиком снялась. Может, взапрямь окружали, может и шли стороной какие-нибудь там ихние драконы, только я ничего не видел. Драпает Колька, шинель на бегу раскрылатилась, мне за ним поспеть еле-еле. Хвать… передо мной морда конская, вся в пене. Наехал на меня, стоптал было, пеной измазал. Поднял я голову… развернулась по луговине кавалерия, встречь нашей пехоте-матушке. Лупят плетками, заворачивают назад в окопы. А в такой панике с народом разве совладать? Колька Лукьянов, ему кричат: «Стой, стой, не бегай»… кричи-не кричи, перепужался насмерть, бежит, запыхался. Нагнал его какой-то на коне, лицо окровянил, за малым глаз не высек. Я, правда, сразу остановился. Конь высокий, белоногий, а на коне… кавалерийские петлички синие, подковы золотые с саблями на перекрест, четыре шпалы… полковник. «Куды бежишь?» — кричит. — Отступают, говорю, из окружения отступают. — Ах, говорит, из окружения… да как хлестанет меня плеткой! Да в другой раз, да третий раз! И что ты скажешь, остановил дивизию! Недели две прошло: попалась мне фронтовая газета «Красноармейская правда», а там портрет: генерал-майор Рокоссовский. Он, он самый! По портрету признал. Он и лупил меня — вот лупил! Не поверишь, шинель под плеткой клочьями летела!

Про Рокоссовского в те дни говорили много. Бойцов на фронте поражало его молниеносное возвышение: в июле он был полковником, а в октябре генерал-лейтенантом, командующим крупнейшей на Западном фронте 16-й армии, теперь еще усиленной курсантскими частями. Мирные жители обожали его за то, что его войска находились на Волоколамском шоссе, самом опасном направлении. В 1937 году полковник Рокоссовский был арестован, просидел несколько лет в тюрьме без суда — без следствия. Выпустили из тюрьмы, когда уже началась война с немцами. Под Смоленском он сразу прославился. Конечно, знали, что где то в главной квартире Западного фронта сидит над оперативными картами Жуков, но фронтовым генералом, любимцем народа, многозначительным символом был Рокоссовский.

— Ты, выходит, спец по драпу? — засмеялся Черный, сгребая ложкой грязную пену в закипавшем котелке. — Вчера опять на заградительный нарвался?

— Ну да… Лейтенантишко ихний, дурак дураком, за мной погнался, да и трахнул сзади одиночным выстрелом из автомата. Кровь увидал на мне, должно, сам перепужался до смерти, отступился, А я… перевязался в санбате и дальше драпаю.

— Не уйдешь далеко, — сказал Борода. — Теперь, братец ты мой, новый приказ: не одним отрядам из пограничников, но и всем строевым частям нести заградительную службу. Каждый полк обязан выставлять дозоры, задерживать всех… шатающихся.

— Приказано: не стесняться, применять оружие полной мерой.

— Всех не удержут, хоть какую меру применяй, — возразил раненый.

— Народ разве удержут? — поддержал боец, сидевший рядом.

Он только что подошел к мосту и тоже присел перекусить: снял с плеча вместительную глубокую противогазную сумку, вытащил из нее кусок вареного мяса, несколько соленых огурцов, завернутых в газету. Вместе с ним шел старик, он разматывал на опорках веревки и раскладывал пятнистые портянки на траве. Было еще трое-четверо новых.

— Народ удержать нельзя, — повторил боец. — Он не сюда, так туда уйдет… на ту сторюну! Ныриков-то, их вона сколько развелось. Под волну ныряют!

— Под какую волну? — удивился Борода.

— Под такую. Меня тоже один подговаривал: давай, говорит, нырнем. Немец наступает, видишь, волнами. Не сегодня-завтра, говорит, закрутит нас на гребешках, ныряй со мною. Как наши будут отступать, уйти и спрятаться в подвале, в погребе. Волна прокатится, затишье — вот и вылезай тогда.

— Да ведь тогда там будут немцы! — воскликнул Борода.

— Што-што немцы! Нырики с этим не считаются. Может, завтра и тут вот будут немцы, а послезавтра и в самой Москве.

Жаркое дыхание войны плавило ледяную корку, которая сковывала подмороженную страну. Морозна была зима — тем сильнее, неудержимее с гор потоки. Талые воды несло во все стороны. Хмель неожиданной свободы пьянил людей: брели куда попало, говорили, что ни взбредет.

— Тут и думать нечего… займет Москву, Как дважды-два-четыре, — согласился раненый.

— Сила ево. Так и садит, так и садит. Пол-Расеи отдали, боле и стоять не за чем… одна Москва.