«Освобожденные»

— Весь ящик этот — в печь, говорю! Невесть что напихал туда. Хватит вам листовки раздавать и всякой там чепухой заниматься. Теперь вам покажут коммуну!

— Ком-муновцы этакие! Чтобы все из одной миски жрали! Чтоб все одним одеялом укрывались! Тьфу, будь они неладны!

У Клявы голос стал каким-то визгливым.

— И чтоб ты мне больше не путался с ними!.. Ружье в кусты, и завтра же утром за борону. Хватит! Пора опять за дело взяться. Теперь уж не то, что раньше будет.

— О господи, подумать только! Где же это слыхано — восемь часов работать! А если тебе сено складывать? Или ты за эти восемь часов домой не поспел? В лесу человеку оставаться, не иначе.

— А как же! Ложись у канавы и спи до утра.

— Ну, скажите, разве разумный человек такое говорить станет?

Петерис оборачивается. Он, как обычно, смотрит исподлобья сперва на отца, потом на мать. В глазах и досада, и злая усмешка. Сейчас скажет что-нибудь. Клява возбужденно шарит в кармане пиджака. Жена вытянула шею. Ну, пускай только попробует, пускай только скажет!

Но Петерис сдерживается и ничего не говорит. Поправляет на плече винтовку и выходит. Крупными, гулкими шагами. С треском хлопает дверью.

Ни слова!

— Ну-ну! И это сын! Вишь, как он!

— Он нас и за людей не считает!

У матери на глазах слезы.

— Те для него хороши! Те ему родные! — Голос Клявы стал совсем писклявым. — Кто же виноват, как не ты сама. Да разве я не говорил? А она все: сынок, сынок! Вот тебе и сынок!

— Ну да, теперь я виновата! А сам ты! Вот всегда так… Ах, поскорей бы пришли! И всыпали бы всем. Подряд. Настоящими березовыми розгами. Так, чтоб два дня сидеть не могли. Вот тогда узнали бы коммуну.

— Пороть их надо! Всех подряд. И в первую очередь тех, что уехали. Подстрекателей и верховодов этих!

— Катрину Лапинь… И тех, что за ними побежали, тоже. Пускай узнают, что такое порядок.

— Отца, мать не слушают, так пускай чужие люди поучат.

— И поучат. Ох, как поучат! Одни голодранцы собрались. Коммуна… Указчики и распорядители выискались! Аренду плати им! Я барину три года не платил…

Кляве что-то приходит в голову. Он выскакивает во двор. Смотрит из-за хлева, но ничего не может разглядеть. Куда же он убежал? Побегай, побегай мне еще!..

О работе Клява больше и не думает. Борона как лежала перевернутой, так и лежит на дворе. Он идет к ближнему соседу потолковать о неожиданном освобождении.

Возвращается только вечером, когда уже темно. Веселый, каким не был все последние годы. И страшно словоохотливый. Жену он просто заговаривает, рассказывая свои новости.

— В Риге коммунистов бьют, как цыплят! Карточку в кармане найдут — бах! — и в Даугаву. Учить их надо! Чего там! А то людям житья не было. Обирали каждого, у кого еще что-нибудь осталось. Всех равными сделать хотели. Нищими! Наконец-то опять настоящая власть будет! Наконец-то опять по-человечески заживем!

Жена уже спит. А Клява еще долго ворочается с боку на бок и все говорит, говорит…

Утром он валяется до завтрака. Только когда жена начинает его совестить, он вылезает из-под одеяла, куда залез с головой, спасаясь от мух. Он такой же возбужденный и говорливый, как накануне, когда ложился.

А жена ходит задумчивая, даже хмурая.

— Будет тебе балабонить. Совсем не знаешь еще, какова эта новая власть. Ты радовался и в тот раз, когда немцы вошли.

— Не-емцы! Ну и гусыня! Говорят же тебе, что теперь свои будут. Люди, которые кое-что понимают и умеют. И у кого кое-что есть.

Он столько наслышался у соседа о ждущих их благах, что пессимизм жены не производит на него никакого впечатления.

Насвистывая, он выводит лошадь, там же, у колодца, поит ее, надевает ей на шею хомут.

Жена, ходившая привязывать корову, возвращаясь большаком, оглядывается. Идет и оглядывается.

— Эй, муж! Поди-ка глянь, что там такое!

Клява, насвистывая, выходит на дорогу.

— Смотри, смотри! Верховые как будто. — Лицо его становится бледным как полотно.

— Ну, не болтай! Верховые! Откуда тут верховые возьмутся? Просто едет кто-то. Должно быть, опять комитет какой-нибудь.

Его и самого охватывает беспокойство. Он опять пытается насвистывать, но как-то не выходит.

Облако пыли все надвигается. Уже отчетливо видны морды лошадей. И чуть погодя можно различить хорошо знакомые каски всадников.

— Боже! Немцы!.. — лепечет жена побелевшими губами.

Конных человек десять. В руках карабины. У всех такой вид, словно на них собираются напасть из ближнего куста. Некоторые на всякий случай приотстают. Двое подъезжают поближе.

Жена машинально тычет мужа в бок.

— Боже… Молодой барон!

Клява всматривается пристальнее. И впрямь. Он самый. Только в военной форме какой-то другой. Усики отрастил. Лицо словно разбухло. И сердитый какой! Ох, до чего же сердитый! Глаза красные, как у плотвы.

А барон все приближается, голова лошади уже между Клявами, она чуть не прижимает их грудью к частоколу. Барон и не замечает, как Клява, сняв шапку, здоровается.

— Дэрмо собачье! Кде же твой полшевик?

Обтянутая перчаткой рука подозрительно сжимает желтую плетку. Клява искоса поглядывает на нее и пытается выскользнуть из щелки между грудью лошади и частоколом.

— Не знаю, господин барон. Тут…