Освобожденный Эдем.

Собственно, об этом свидетельствует вся история человечества. Вряд ли первобытные люди, охотники и собиратели плодов и корней, могли представить себе, что будут когда-нибудь вскапывать землю, бросать в нее семена растений, скопленных с громадным трудом, а потом много месяцев ждать, чтобы собрать урожай. Это показалось бы им неимоверной глупостью. Зачем закапывать в землю то, что можно съесть прямо сейчас? Сельское хозяйство, ныне кажущееся обыденным, пришло к нам из будущего. Точно также древние римляне, несмотря на высочайший для той эпохи уровень развития науки и техники, не могли даже вообразить, что основную физическую работу будут когда-нибудь осуществлять не рабы, «говорящие орудия производства», а железные механизмы, дышащие огнем и дымом, хотя шар Герона, прообраз паровой машины, был изобретен еще в I веке нашей эры.

Средневековье не могло представить себе промышленного электричества, девятнадцатый век — авиации и транспорта с двигателями внутреннего сгорания, а зачинатели вычислительной техники в середине двадцатого века даже не догадывались о том, что порождают «компьютерную революцию», «экономику знаний», «всемирную паутину», «информационное общество».

В свое время один из российских фантастов сформулировал эту проблему так. Существуют три вида будущего: будущее, в котором хочется жить (здесь речь, конечно, идет об утопиях, хотя стоит ли жить в утопиях — вопрос достаточно спорный), будущее, в котором жить не хочется (здесь имеются в виду уже антиутопии), и будущее, о котором мы ничего не знаем. Так вот, если первые два вида будущего представляют собой типичное «продолженное настоящее»: они образуются экстраполяцией, «переносом вперед» главных проблем (надежд) современности, то третий вид будущего, «о котором мы ничего не знаем», это и есть реальное будущее, новый непостижимый мир, непрерывно вторгающийся в настоящее и преобразующий его в нечто совершенно иное.

Теперь определим, что мы понимаем под предсказанием. Под предсказанием мы, исходя из наших представлений о механике бытия, понимаем вовсе не любое высказывание о будущем, пусть даже сделанное в самой яркой литературной форме, а лишь такое, которое соответствует определенным параметрам. Как в классической трагедии для соответствия жанру необходимо было соблюдение «трех единств»: единства времени, единства места и единства действия, так и предсказание будущего может рассматриваться в качестве такового, только если оно отвечает на три вопроса: что именно произойдет, как это произойдет и когда это произойдет.

Очевидно, что под данное определения прежде всего не попадают пророчества. Классические пророчества, из которых в европейской культуре наиболее известны Апокалипсис Иоанна Богослова и книга «Центурии» Нострадамуса, строго говоря, вообще не обладают каким-либо прогностическим содержанием. Это скорее специфический философский вокабулярий: набор метафор, образов, сюжетов, языковых конструкций, предназначенный для мистического истолкование текущей реальности. Метафора, которая лежит в основе любого пророчества, позволяет применить его также почти к любому историческому периоду. Выходящую из дыма «железную саранчу», упоминаемую в Апокалипсисе, можно уподобить и тяжелой пехоте, опустошавшей Европу во времена религиозных войн, и авиации, появившейся на четыре столетия позже, и даже межконтинентальным ракетам, принятым на вооружение в период «холодной войны». А если возникнут когда-нибудь боевые роботы, показанные в фильмах о «Терминаторе» (что, впрочем, кажется маловероятным уже сейчас), то и это будет полностью соответствовать видениям Иоанна из Патмоса.

Единственное назначение всех пророчеств — напоминать человечеству о хрупкости земного существования, о том, что технологическое могущество цивилизации обманчиво и что человек по-прежнему беспомощен перед законами вселенского бытия.

Фактически, пророчества, кем бы и когда бы они ни были созданы, возвещают о том, о чем пытаемся, правда на другом языке, сказать и мы: будущее для нас — это пугающая неизвестность, и наступление его, как правило, оборачивается неисчислимыми бедствиями.

Кстати, когда Мишель Нострадамус, пожалуй, самый известный пророк в европейской истории, попытался от метафорических иносказаний перейти в конкретной прогностике, то результаты этого шага оказались весьма плачевными. Ничем не ознаменовался 1580 год, в котором Нострадамусом было предсказано начало «странного времени»; в 1607 году, опять-таки вопреки предсказанному, не начались гонения на астрологов; в том же 1607 году ничего трагическому не случилось с королем Марокко; и, главное, в 1609 году Папа Римский не умер, как Нострадамус ему предрекал, и послы европейских держав напрасно держали наготове коней, чтобы сообщить своим правительствам эту скорбную весть¹⁰.