От А до Я. Избранные рассказы русских писателей

— Петрович, — вымолвил он, — твоя мать, Петрович, денег просит. Прислала письмо.

Петрович, детина лет тридцати пяти, смуглый и мужественный, принялся рассматривать ложку.

— Давать ли денег Петровичу? — продолжал Крокодил.

После некоторого молчания один из десятников спросил:

— А много ли?

— Это чего-с?

— Денег-то много ли, Сазон Психеич?

— Денег две десятки.

Опять наступило молчание.

— Оно, конечно, — произнес один из соседей Крокодила, — оно отчего не дать… — он крякнул. — Оно дело удобное… Только вот по кабакам, ежели…

Петрович вдруг бросил ложку и обратил смущенное лицо к Крокодилу.

— Что ж, по кабакам, — заторопился он, — я разве что говорю… Я зашел в кабак. Ну, положи мне за это… Я не сто… Я ведь прямо говорю: хоть сейчас… Но только матушка ни в чем тут не повинна.

Крокодил подумал.

— Ну, хорошо, Петрович, — наконец сурово произнес он, — деньги я матери пошлю… Это пошлю. А уж поучить тебя надо… надо. Вот ужо поучите его, ребята. Слегка, а поучите.

Петрович немного побледнел и осунулся. Все стали есть кашу, и ели с какой-то серьезной сосредоточенностью.

— Вот тоже с Ефимкой что нам делать? — сказал десятник.

— А что?

— Цыгарки курит.

Крокодил снова подумал, но, подумавши, ничего не ответил. Десятник прискорбно вздохнул. После обеда Крокодил помолился и сел в сторонке. Плотники в глубоком молчании выходили из-за стола, медленно крестились на икону и, степенно подходя к Крокодилу, отвешивали ему низкий поклон. Когда эта процедура была кончена, Крокодил вздохнул и произнес:

— Ефим!

К нему подбежал молодой малый, еще без малейшего признака пуха на бороде.

— Ты что же это, Ефим, цыгарки куришь? — спросил его Крокодил.

Тот повалился в ноги.

— Сазон Психеич!.. Век не буду! — молил он.

Крокодил отстранил одну ногу, вероятно для того, чтобы Ефимке удобнее было валяться по земле, и несколько минут равнодушно смотрел на него.

— Ежели простить его на первый раз, — вопросительно произнес он, — ежели теперь простить его, а в другой — выпороть?

Все молчали.

— Егорыч, потряси-ка его за виски! — сказал Крокодил.

Десятник усердно вцепился в Ефимкину голову и пребольно оттрепал его. После трепки Ефимка снова поклонился в ноги Крокодилу и, сдерживая слезы, скрылся в толпе. Там его встретили осторожным хихиканием.

— Ну, ступайте, я сосну малость, — вымолвил Крокодил, и плотники тихою гурьбою вышли из избы. Остались десятник Егорыч и я.

— Мы в пятницу Фому пороли, — кратко заявил Егорыч.

Крокодил зевнул.

— Скверным словом выругался, — продолжал Егорыч.

— Что ж, это хорошо, — лениво отозвался Крокодил, преодолевая новый зевок.

Я простился и ушел. Вслед за мной пошел и Егорыч.

— Почитаете вы Сазона Психеича, — сказал я.

— Отец!.. — с чувством ответил Егорыч. — Мы с ним свет увидели. Теперь ведь против наших артельных порядков хоть всю Рязань обойди, — не найдешь. Что насчет строгости, что насчет чести… Нас ведь и господа помещики за это уважают. Лишние деньги платят!

— А много, пожалуй, наживает от вас Сазон Психеич?

— Как, поди, не наживать. Наживает, — хладнокровно произнес Егорыч.

Вечером пришел Крокодил. Свечей еще не зажигали. Он прошел тяжелой поступью в зал и смолк. Мы с Петром Петровичем сидели в кабинете; Олимпиада Петровна суетилась по хозяйству.

— Что он теперь делает? — сказал я, входя в положение Крокодила, оставленного в пустынном зале.

— А спит, небось, чего же ему еще делать! — пренебрежительно произнес Петр Петрович.

Но чрез несколько мгновений робкий звук рояля достиг до нас.

Батеев прыснул.

— Ведь это Крокодил играет! — воскликнул он.

Мы тихо подошли к дверям зала. Действительно, неуклюжая и тучная фигура Крокодила виднелась за роялью. Указательным пальцем заскорузлой руки он странствовал по клавиатуре и, видимо, подбирал ноты. Я прислушался: было некоторое сходство с «Лучинушкой». Но часто верный звук сопровождался ужаснейшим диссонансом, и тогда Крокодил тяжко вздыхал.

Принесли свечи, и мы вошли. Крокодил конфузливо поднялся из-за рояля и, отираясь гремящим своим платком, опустился на стул.

— Любишь? — спросил Батеев, указывая на рояль.

— Штука важная, — ответил Крокодил и улыбнулся.

— Ну, погоди, барыня придет. Она тебя утешит.

Мы вступили в посторонние разговоры. Крокодил упорно молчал и потел. Я его попробовал втянуть в разговор. Это оказалось положительно невозможным: он путался и не понимал самых простейших вещей. Часто отвечал совершенно невпопад и, видимо, страдал. Тогда мы его оставили в покое.

— Где же будет барыня? — спросил он немного спустя и покосился на рояль.

— Придет, придет.

Действительно, Олимпиада Петровна скоро присоединилась к нам. Она с достоинством заявила, что отвешивала провизию для рабочих.

— Говядинку-то получше давайте! — вымолвил Крокодил.