От Алари до Вьетнама

Однажды он привез из Черемхова к себе на постой ссыльную — молодую интеллигентную женщину, которая была определена в Аларь на поселение.

Приехали из Черемхова ночью. Барданай устроил гостью в своей спальне, а сам ушел в комнату Тэхэ. Когда спустя некоторое время он вернулся, женщина уже спала. Барданай зажег свечу и, держа в левой руке двадцатипятирублевку-«екатеринку», полез под одеяло. Но женщина оказалась не робкого десятка, да притом еще очень сильная. Она как следует отколотила насильника и потребовала, чтобы он указал ближайший дом, где она могла бы переночевать… Барданай предложил ей наш дом, сказав на прощание:

— Деньги эти ваши. За вещами зайдете днем. Теперь мы квиты…

Женщина оделась и направилась к нашей избе. В это время у нас сидели друзья дяди и отца. Узнав о том, что случилось в доме Барданая, они решили составить жалобу в земское волостное управление. Бумагу отнес отец. Чиновники вывели Барданая из управы, но под суд он не попал, по-видимому, сумел откупиться.

Как только народ узнал, что Барданай оказался в опале, на него посыпались жалобы в управу. Он решил пока не показываться на улице, и даже Тэхэ перестал ходить на гулянки и играть в карты, опасаясь, как бы его не избили, что в Алари не было редкостью.

Ссыльная, сбежавшая от Барданая, преподавала иностранные языки. Вскоре она стала давать частные уроки детям аларских учителей, богачей и чиновников. Учительница нередко захаживала к нам и подружилась с мамой…

После истории с вором богачи нашего улуса стали косо смотреть на отца. Говорили, что он много читает и якшается с поселенцами.

Когда мать начинала, бывало, жаловаться на нашу тяжелую жизнь, отец отвечал ей:

— Если бы все балаганские буряты были богатыми, а только мы бедными, вот тогда можно было бы кричать караул!

Все наше хозяйство состояло тогда из одной лошади да двух коров с телками. В те времена просуществовать с таким достатком семье из пяти человек было очень трудно.

Когда я пошел в школу, отец стал уже разговаривать со мной как со взрослым.

— Я, — говорил он, — бедняк-однолошадник. Деньги на жизнь зарабатываем мы вдвоем — я да мать! Иногда приходится залезать в долги к купцам да к своим, местным богачам. Пока они не отказывают, а что дальше будет — увидим. Наша мать — молодец. Зарабатывает не хуже любого мужчины, мастерица на все руки. Будем помогать тебе учиться, пока не встанешь на ноги. Правда, не знаю, сможешь ли ты продолжить учебу, — конечно, не в Иркутске, но хотя бы в Черемхове.

Помню, в те времена у бурят женщину вообще не считали за человека. Поэтому мне казалось странным слышать такие слова отца о матери. При встрече после обычного приветствия всегда справлялись, сколько у вас детей и сколько из них албата (буквально: податных, т. е. мальчиков). Дочери же во внимание не принимались.

Само слово «албата» уже говорило о значении родившегося в семье мальчика, ибо он сразу же наделялся землей.

Буряты гордились своими сыновьями, рождение же девочки никого особенно не радовало. У моей матери была дальняя родственница, которая имела четырех дочерей. Когда родилась пятая, вернувшийся с работы муж, узнав об этом, уехал, даже не взглянув ни на разрешившуюся от бремени жену, ни на новорожденную.

Уважительное отношение отца к матери всегда вызывало во мне восхищение.

Отец очень любил рассказывать, а мы — слушать. Я помню его рассказы о Сибири, ламаистском духовенстве, жизни и быте бурят. Обычно по вечерам мы все садились вокруг отца, который лежал на деревянной кровати за печкой, и он, обхватив кого-нибудь из нас за плечи, начинал свой рассказ. Я пристраивался у него в ногах и очень сердился, когда мне мешали слушать. Мать в это время хлопотала по дому.

Я много слышал от отца о шаманах. Только в Алари и примыкающих к нему улусах их насчитывалось более двух десятков. Мужчину-шамана у нас называли буо, а женщину — удаган.

Распространение ламаизма там, где существовал шаманизм, неизбежно сопровождалось столкновениями. Как-то в 1883 г., рассказывал отец, в Тункинский район приехал «большой лама». Он приказал собрать в мешки с деревьев из лесов кости умерших шаманов, которых обычно не зарывали в землю, а привязывали к крепким сучьям вековых деревьев. (Такой сверток, висящий на дереве, назывался аранга.)

Собирание костей началось с Шимковского, а потом охватило и другие улусы. Инициаторами этой кампании стали ламы Кыренского дацана. Поддерживала их местная степная дума.

Однако родственники умерших шаманов не пожелали отдавать их останки ламам. Началась драка. Затеяли ее ламы, забыв о своем принципе «непротивления злу насилием»; они с остервенением набросились на своих противников. Отец рассказывал, что ламы иногда даже сжигали шаманов живьем. Впрочем, последние распространяли свою веру не менее жестокими методами.

От отца мы услышали о том, как он, будучи уже взрослым, крестился без ведома родителей.

Произошло это так. Однажды ранним утром отец бродил по берегу Ангары. Река в эту пору бурная, возле нее и стоять-то близко страшно: того и гляди, захлестнет вола, особенно в ветреную погоду…