От Альп до Гималаев

Наступило время принятия обета. Несколько дней мы готовились к исповеди. Из храма торопились в часовню, из часовни в храм. В одном месте про­износились скорбные проповеди, в другом — мы сводили счеты со своей совестью. Мы предавались размышлениям, ползали на коленях по «крестному пути», распевали жалобные песни. Казалось, что наступают последние дни нашей жизни и вскоре придет конец мира.

Нам предстояло исповедоваться за всю свою жизнь. Я не­однократно и добросовестно обдумывал каждое свое прегре­шение, которое только мог вспомнить.

«Но как быть с теми грехами, которые я не могу даже вспомнить?» — подумал я и растерялся.

Мать рассказывала, что в детстве я был шаловливым и не­послушным ребенком. Настоящий шалопай. Как же вспом­нить те прегрешения, которые я тогда, несомненно, совер­шал?.. А не исповедуешься в них — совершишь святотатство. Бог ведь все видит и все знает.

Обуреваемый сомнениями, я стал на колени у окошка ис­поведальни, но исповедующий священник как раз вышел. На его место прибыл наш наставник Бирбилас.

Я совсем расстроился. Как же признаться, что мы его обзывали «санта Барбара»?.. Не раз мысленно я на­зывал его предателем, подлецом и даже подлизой. Сейчас он может не дать мне отпущение грехов. Тогда не спасет меня и звание мученика. Отправят обратно в Литву, как Ромаса.

Исповедовался я долго. Рассказывал о мельчайших пре­грешениях в отношении родителей, учителей и даже друзей. Волнуясь, я рассказал и о том, как обесчестил святые облат­ки, ища в них тело и кровь Иисуса Христа. Признался также и в том, что во время медитаций мыслями витал в Каунасе на набережной Немана.

Бирбилас, вероятно, подумал, что я закончил свою испо­ведь. Он стал усердно поучать меня, как избегать прегреше­ний, как в дальнейшем заботиться о своем духовном совер­шенстве. Я не все хорошо расслышал, потому что пытался перебить его, дабы еще признаться в том, что я о нем думал. Но исповедник поднял руку, сказал: «Ego te absolve»[11] — и перекрестил меня. Он отвернулся и стал выслушивать испо­ведь другого новиция.

Я не знал, что и делать. Медленно поднялся, поцеловал краешек сутаны исповедника и отправился на свою ска­меечку.

Хотел было вернуться обратно, извиниться перед испо­ведником и рассказать то, что я утаил, но ко мне подошел один из наших новициев и прошептал на ухо.

— Духовник беспокоится, ступай в ризницу.

— Я ведь только что исповедовался, — ответил я с опас­кой. — Зачем я нужен? Никуда ведь не денусь!

— Пойдешь первым. Поторопись!

В это время зажглись громадные люстры. Я увидел иду­щего Филиппа Ринальди, нашего ректора. Он шествовал тор­жественно, на плечах развевалась пелерина, лицо было про­светленным, слегка улыбающимся.

Заиграл орган, хор монахов пропел торжественный гимн «Esse sacerdos magnus»[12].

Я был ошарашен и не знал, что же мне делать. Где-то в глубине души звучали слова исповедующего: „Ego te absolvo", но разум не соглашался с этим. „Святотатство!"

В пресбитерий, словно лебедушки, проплыли в белых платьях новициатки, все такие красивые, румяные. Нас в мо­настыре уверяли, что новиций — самый святой человек, если бы он умер, то мог бы прямехонько направляться в рай. Интересно, попал ли бы я туда со своими мыслями? Скорее, чего доброго, в ад, в лапы самому сатане.

Из ризницы меня поманил пальцем духовник. Я встал и направился к нему. Все послушники, наряженные в белые кружевные накидки — комжи, были уже построены и ждали лишь меня.

— Ты почему опаздываешь, сын мой? — с трудом сдер­живаясь, резко спросил меня духовник.

— Я совершал покаяние.

— Никуда не уйдет твое покаяние. И после обетов смо­жешь отчитаться. Усердие не ко времени - плохое усердие.

Итак, я заставил духовника нервничать, это тоже прегре­шение. После самой искренней исповеди я вновь полон пре­грешений. Что делать, чтобы стать чистым как ангел?! И во­обще можно ли обрести полную чистоту?! Ведь провиниться гак легко, даже в самом святом месте...

Я быстро надел комжу, и мы вышли. Построились рядом с послушницами у главного алтаря. Я тайком поглядывал на девушек, нет ли среди них литовок. Они стояли в первых рядах. Интересно, что они чувствуют, что переживают?..

Прозвучал колокольчик. Сверкая золотом священнического облачения, Ринальди вышел служить мессу. Ему асси­стировали наш наставник и духовник. Когда орган умолк, ректор стал напротив нас. Широким взмахом руки он пере­крестил всех и сказал:

— Да приидут посвящаемые в монахи.

Смотря в открытую книгу, директор дон Сальватик про­изнес:

— Викторио Заука!..

— Adsum! - машинально произнес я и, став на колени, почти касался головой сверкающего облачения Ринальди. Меня била дрожь, сердце болезненно сжалось.

Ректор возложил руки на мою голову и вопросил:

— Отдашь ли монастырю целиком свое сердце, душу, разум, волю, тело и всего себя, дабы церковь обрела абсолют­ную власть над тобою, над всей твоей жизнью?..

— Да, господи, — отвечал я, весь дрожа.

— Согласен ты стать униженным, поруганным, порицае­мым, оклеветанным ради матери-церкви?..

— Да, господи, согласен.

— Согласен ли ты терпеть телесную боль, душевные муки, нищету?..