От Белого моря до Черного

Старушка прошамкала что-то и снова скрылась за перегородкой. Мы поговорили некоторое время о том и сем. Выяснили, что хозяин наш тракторист, что в колхозе теперь «жить можно», однако большинство мужчин по-прежнему работает в соседнем леспромхозе шоферами, трактористами или лесорубами, ибо там заработок выше. На расспросы хозяин отвечал словно бы рассеянно, как будто думал о своем. И наконец он сказал, пропустив мимо ушей наш вопрос:

— А у нас тут случай один произошел…

— Да? Что ж такое?

— Человека убили…

…Вот уж который день у нас об этом только и разговору… На суд собирается ехать чуть ли не полдеревни. Бабы письмо написали — требуют высшей меры. Ну и правильно! Нашелся же такой выродок! Расстреляют, туда ему и дорога. У меня-то лично мысли не о нем, а о нас.

Ведь он здешний, из соседней деревни, рос среди нас. Вместе ходили в школу, работали вместе, виделись каждый день, разговаривали, а многие и выпивали с ним не раз. И вот спросите меня сейчас: мог ты от того человека ждать, что он совершит преступление? Знал ты, что он способен на всякую подлость? Я скажу: да, знал.

Судить будут его, не нас. А если по совести сказать, то это преступление — пятно на всю нашу местность. Потому что мы этого гада терпели, кормили и гладили по головке.

Еще со школы знали его первым разгильдяем. Ну, впрочем-то, мы тогда большинство отличались в такую же сторону.

Тихоням приходилось у нас туго, а если парень лихой, сорвиголова, то, значит, ему все ваше почтение. А попробуй скажи что напротив — не возрадуешься, маленьких он лупил беспощадно, а с большими, само собой, не связывался. Ладно, все, как полагается, считали — вырастет, наберется ума.

Вот вырос. В колхозе работать, само собой, не пожелал. Подался куда-то за длинным рублем, несколько лет не было от него ни слуху ни духу. Потом заявился в хромовых сапогах, с чубом кучерявым и с шоферскими правами. В леспромхоз работать не пошел, а поступил в райпотребсоюз. Сразу стал первый парень на деревне, всегда при деньгах, всегда на парах. Девкам пошел головы морочить в каждой деревне была у него хахальница, а то и не одна. Ладно, девки раскусили его вскорости, стали поосторожней. Да ему-то и горя мало: на мой век, говорит, дурех достанет.

Едет в район или, скажем, оттуда — если кого надо подбросить или что перевезти — пожалуйста, первым делом к нему, если может, не откажет, но уж и «калым» отдай, не греши, даром не повезет.

В райпотребсоюзе он, конечно, тащил. Кое-кто это знал. Знали. И как же мы на это смотрели? Кто из нас хоть раз сказал ему: гадина ты, паразит окаянный, пошел вон от нас, от рабочих людей, чужой ты нам человек! Сказали так? Ни даже ничего подобного. Чокались с ним — вот это было! «Н-ну, ты силен!» — так говорили.

Больше знали. Бывало, под пьяную руку сам хвалился, как подвозил одну да другую молодую девку, да как в лесу останавливал машину: так, мол, и так, если не хочешь, чтобы волкам тебя бросил, то не будь дурой, не ломайся… Сам рассказывал, скотина, а что же мы? Слушали, щерились, кто верил, кто нет, хи-хи, ха-ха. Да неужто? Ну ты силен! А чтобы по морде — такого не бывало…

Ну вот и дослушались. Ехал он из района, попросилась одна девушка подвезти. Пожалуйста, с нашим удовольствием. До деревни не доезжая, потащил он ее в рожь. Но вышла у него на этот раз осечка. Девчонка-то молодая была совсем, а упорная. Понял он, что не простит она ему этого зла, что отвечать придется, ну и задушил. И бросил в Индоманку.

Через три дня нашли — километров за сорок по течению…

Вот и думаю я себе: преступление — это дело случая. Оно произошло, а могло и не произойти. Так? Но вот спросили бы меня месяц назад, год: кто здесь кандидат на убийцу? Ни на кого бы не подумал, а про этого гада, если по совести, должен был бы сказать: этот может! Если его шкуры дело коснется, мать, отца родного не пощадит. И не я один знал… Вот этой самой рукой я пожимал ему руку, которой он задушил человека.

Ну и скажите, пожалуйста, мне, отчего мы такие добренькие, почему каждому мерзавцу так с нами хорошо, что он день ото дня больше гадит? Почему, вернее сказать, такие мы трусливые, что боимся обидеть отпетого сволоча? Хватимся только, когда он начнет убивать… Да ведь нам бы надо, если по чести говорить, его, паразита, до того довести, чтобы он на себя руки наложил, а не на людей руку поднимал… Нет, все на власть надеемся. А сами-то кто? Когда же привыкнем? Пора бы уж…

Да вы пейте чай-то, наливайте… Сахар берите…

Я тут вам наговорил, на сон грядущий. Вы не подумайте, народ у нас в общем-то смирный, путевый народ…

А что было, то было.

Липин Бор

На рассвете пожилой колхозник постучался к нам в окно.

— Вы не на Липин Бор поедете?

— Туда.

— Пассажира не возьмете?

— Можно будет.

— Вот спасибо, выручили. Тогда заезжайте вон в тот дом, чайку выпьете на дорожку.

Ладно, мы не возражаем и против чайку, своих хозяев нам не хочется тревожить в такую рань. Впрочем, они уже встают, старуха идет к корове, а тракторист плещется водой на дворе, до пояса голый.