Матвееву, в свою очередь, захотелось на ком-нибудь потешиться. «За что мне-то попало!» Он взбежал на марс, дал незаметного стрекача молодому матросу Гаврилке, виновному, что не шла снасть, и, сорвав таким манером сердце, незаметно же сошел вниз.
Почесался Гаврилка… Нельзя было сорвать ему сердце на предмете одушевленном (а уж как хотелось!), и он сперва выругал на чем свет стоит бедную веревку и только тогда ее раздернул.
– А ты что драться лазил? – замечает Андрей Федосеич.
– Согрешил, ваше благородие, просто сами на грех наводят.
– Согрешил… Ах ты, подлая шкура, – сурово замечает стоящий сбоку Леонтий.
– Ты, смотри, не драться… А то просушу… Слышишь?
– Да помилуйте, ваше благородие. Я-то что же один терпеть буду? – жалобно говорил Матвеев, – меня ж обфилатили… а я уж и не смей… Они за все подводят.
– Нну… Терпи!
– Не стерпишь, – под нос себе ворчит унтер-офицер и уходит.
Но, увидев, что Андрей Федосеич ушел, он не мог удержаться (так велика привычка), чтобы не показать отошедшему Гаврилке хоть издали кулака; потом подошел к нему и сказал:
– А уж ты, швандырь окаянный!.. Смотри!.. Скажи, варвар ты этакой, за тебя я нешто ответы принимать должон? Погоди, голубчик… усахарю…
– Чего усахаришь-то?
– Ужо припомню, – шипит змеей унтер-офицер, – припомню, голубчик, припомню, лентяйка вологодская… припомню.
– Ну, чаво вы пристали-то… Матвеич?
– Не разговаривать! – крикнул офицер и обернулся.
Матвеев юркнул за мачту.
– Что, брат, – с участием тихо шепчут Гавриле другие матросы, – отошло?
– Отошло, братцы, – говорит Гаврила, махнув рукой, и идет снасть тянуть.
– Андрей Федосеич!.. Андрей Федосеич!.. Посмотрите, ради бога, – кричит шканечный офицер, – контра-брас у вас не тянут!..
Голос и лицо этого офицера выражают такую искреннюю грусть и такое отчаяние, что не моряк подумал бы, что он о пособии просит, говоря, что, мол, малые дети с голоду умирают. Но моряк в душе, конечно, поймет все это отчаяние и грусть…
Рифы взялись благополучно… «Подвахтенные вниз!» – скомандовал старший офицер.
Матросы «невахтенные» тоже сошли на палубу.
– Уж как ты, Гаврилка, прозевал… просто не знаю… Трес я тебе, трес снасть-то… ровно ослеп ты, право.
– Какое ослеп… видать-то видал я, что надо ее раздернуть, да думаю… сама, подлая, раздернется… а она, каторжная, и не раздернулась… Под марсом, выходит, заело… Как не заметить-то! – поясняет Гаврилка. – А уж я Матюшке-подлецу не спущу… Съездил… хоша и не больно, а съездил… Еще, говорит, припомню… Ишь, раскуражился!
– Ну его к богу, Гаврилка… Ишь толчки считать вздумал.
– Ужо съедем на берег… взмылю его… право, взмылю…
– Ну уж и взмылишь… врешь!
– А нешто не взмылю. Хайло ему начищу!
– Ты что тут раскричался! – замечает боцман, проходя мимо.
– Да как же, Никитич… за что Матвеев обидел понапрасну… Ныне и господа не дерутся, а тут всякой в рожу лезет, ровно в свою.
– Ну, говори!.. Что ж и не лезть!.. С вашим братом иначе нельзя. Надо когда и в рожу.
Тем и кончилось все дело.
Скоро забылись неприятности авральной работы, и по всем уголкам палубы пошли разговоры… лясы матросские…
Гаврила уже рассказывал, как он проводил в отпуску время… Около него составился порядочный кружок.
– Ты, Гаврилка, сказывай, как ублажали-то тебя… в деревне, когда на побывку ходил.