От Двуглавого Орла к красному знамени. Кн. 1

А что такое деятельная, действующая христианская любовь к ближнему, если наша воля не свободна? Если воля не свободна — ни подвига, ни жертвы, ни вины, ни страдания, ни позора, ни муки совести, ни любви… Ни любви… Если на то не моя воля…»

Он снова начал ходить взад и вперед.

«Нет — так нельзя. Воля, но воля до известной степени. Воля свободна, но пути неисповедимы. Я хочу, но не могу. Я хочу не посылать Карпова, потому что я его полюбил и мне его жалко, но я не могу не послать его, потому что обстоятельства так сложились, и я посылаю его и потом мучаюсь и страдаю и это… подвиг.

Карпов хотел совершить подвиг, но его воля не совпала с волею Божества. Он умер, не совершив подвига. Потому что, падая на своем окопе, он не знал, что казаки и пехота ринулись вперед и довершили то, что начал он и чего никогда без него не сделали бы. Но умер он в отчаянии. За что?

За что же погиб Карпов! Невинный, красивый, благородный, молодой, и телом и душою прекрасный».

Мука исказила лицо Саблина.

Он остановился у окна, за которым уже начинался бледный день и, глядя на лес, позлащенный косыми лучами утреннего солнца, он повторял: «Господи, помоги моему неверию».

«А что, если, — весь холодея, в ужасе нестерпимом, думал он, глядя на сосны и ели густого и темного леса, — что, если истина не в Христе… Ведь сколько народа поклоняется Будде, сколько людей стало атеистами, сколько народа считает, что истина в социализме. Я знаю только христианство.

Да и знаю ли? А если Бога нет?»

Розовый луч проник, скользя по земле в окно низкого бревенчатого барака. Пылинки заиграли цветами радуги в нем, и желто-золотые квадраты упали на пол. На окне в деревянных ящиках были растения и тянулись к свету едва распустившиеся цветы зелено-оранжевой резеды и сочные белые и лиловые левкои. За окном в луче солнца желтая бабочка наслаждалась, купаясь в золотых искорках. Природа просыпалась от сна. Невдалеке трубач играл утреннюю зорю, и с коновязей ему отвечали проснувшиеся лошади дружным ржанием. Весь мир оживал после ночи, мир великолепный и сложный, мир, которого придумать нельзя никакому ученому.

Сомнения проходили. Вера возрождалась. Но тянуло заглянуть и в чужую бездну.

«Я знаю, я слышал, — думал Саблин, — только веру и верующих людей. Я читал и вдумывался только в Евангелие. Духа светлого я знаю… Но есть или должен быть дух тьмы. Его учения я не знаю. Но познать истину можно только через сопоставление христианского учения с учением враждебным, чуждым христианству, с учением социализма. Тогда надо его знать… Знать истину… Что есть истина?»

Омут тянул. «Как тянуло Зайчикова — так и меня потянуло.

Но знать — это не сомневаться. Не сомневаться — это не мучиться».

Мысль долго отсутствовала. Саблин был в оцепенении.

И вдруг она пришла к нему, острая, жестокая, ясная и безпощадная.

«Знать нельзя. Можно только верить».

Саблин сел за письменный стол, перечел письмо великой княжне, написал записку сестре Валентине с просьбою передать письмо по назначению, запечатал конверт и вышел на воздух, чтобы позвать ординарца.

«Надо верить», — повторял он себе.

Встретивший его у штабного барака Семенов удивился. В темных волосах Саблина сильно пробилась седина.

«Да, — подумал он, — слава и победы не даются даром».

XLV

— Татьяна Николаевна, вам письмо, — сказала сестра Валентина, останавливая великую княжну в той самой приемной лазарета, где Татьяна Николаевна осенью одела колечко на палец Карпова.

— От кого? — спросила Татьяна Николаевна, и ее серые большие глаза с любопытством устремились в карие глаза сестры Валентины.

— От Саблина. Не ожидали?

— Да. А ведь он герой, Валентина Ивановна. Опять атаковал в конном строю и тяжелые пушки взял. Как жаль, что он теперь избегает папу и маму. Сторонится нас. И все из-за этого проклятого Григория. Давайте, прочтем вместе.

Они сели на стульях у окна, раскрытого настежь. Июньское солнце ярко

светило, было тепло и радостно в это летнее утро.

— Вы знаете, — поднимая на сестру Валентину глаза, сказала великая княжна, — генерал Саблин пишет, что Карпов убит. Карпов, который лежал в нашем лазарете, умер героем за меня. Вы помните его? Мы его с сестрами «зайчиком» звали. Он так хорошо рассказывал про казаков и про

войну.

— Царство ему небесное, — крестясь, тихо сказала сестра Валентина. — Как же мне его не помнить? Я выходила его… С маленькими черными усами. Он писал вам великим постом, что получил Георгиевское оружие. Вы помните?

— Ну как же. Он был такой застенчивый и милый. Я ему колечко подарила, а мама Евангелие. Но, Валентина Ивановна, он был холостой и, наверно, у него не было детей.

— Да, конечно же холостой. Совсем еще юноша, чистый, как ребенок.

— Это хорошо, что убило его, а не кого-либо такого, у кого осталась семья. Несчастные, голодные дети. Правда, Валентина Ивановна, для государства лучше, если гибнут холостые?