От фермы к фабрике

Столь высокие темпы роста производительности отрасли заставляют критически рассматривать точку зрения либералов и марксистов, по мнению которых сельская община в России препятствовала успешному становлению модернизационной модели развития аграрного сектора (Кингстон-Манн и Микстер. 1991; см. также: Керанс. 2000). Критика общинного строя в числе прочего подвергала осуждению характерную для него систему сельского хозяйства. Подобно западной модели, в России применялось трехпольное земледелие: основная часть пахотных земель вокруг деревни делилась на три больших участка, которые использовались под разные типы культур. Один засеивался пшеницей или рожью, второй — овсом или ячменем, а третий оставался под паром; распределение культур на участках менялось ежегодно. Участок каждого хозяйства состоял из полос (так называемая чересполосица), равномерно разбросанных по всем трем полям, что позволяло защитить урожай от капризов погоды. Кроме того, имелись луговые участки, служившие источником сена для корма рогатого скота в зимний период, и общинные выгоны, на которых пасли стадо деревни. Функционированием всей этой системы руководила деревенская община. История Западной Европы демонстрирует преимущественно негативную оценку такого метода ведения сельского хозяйства, поскольку считалось, что система «открытого поля» препятствует повышению продуктивности этой отрасли экономики (Аллен. 1992). По этой причине, например, разверстание общинной земли, позволяющее покончить с чересполосицей, стало одной из главных задач реформы Столыпина. На смену ей должна была прийти система закрытых участков (хуторов), считавшаяся значительно более эффективной.

Несмотря на то что в зернопроизводящих районах Европы эта система получила достаточно широкое распространение, перспективам ее реализации в российских условиях препятствовали различные факторы. И в первую очередь проблема заключалась в той роли, которую играла крестьянская община, выполняющая гораздо более обширные функции в жизни села и имевшая больше обязанностей, так как зачастую именно община являлась владельцем основной части земель. Только в провинциях Прибалтики, Украины и на территории Сибири значительная часть сельскохозяйственных владений находилась в частной собственности — независимые земледельцы получали ее по праву наследования.

С другой стороны, добрая половина всех крестьянских земель в России (участки, распределяемые между работниками, и владения, отчужденные позднее у дворянства) находилась в так называемой коммунальной собственности. Община имела право перераспределять участки между ее членами, что, по сути, являлось весьма распространенной практикой (Аткинсон. 1983, 74–75; Шанин. 1986, 76; Хох. 1989). По мнению либералов, такая система представляла собой контрпродуктивное ограничение частной собственности, ведущее к снижению производительности ввиду отсутствия у крестьян стремления к улучшению почвы на своем участке. И если Маркс мог допускать предположение, что российская общинная система является формой социалистической собственности (Шанин. 1983), то большевики в своих программах объявляли ее пережитком феодальной эпохи, инструментом, позволявшим зарождающемуся классу сельской буржуазии эксплуатировать безземельных крестьян. При этом ни либералы, ни марксисты не рассматривали возможность существенного повышения производительности российского аграрного сектора. И именно по этой причине факт столь значительного роста в сельском хозяйстве, который наблюдался в тот период, вызывает серьезные сомнения в правильности взглядов обеих групп.