От философии к прозе. Ранний Пастернак

Судя по всему, представления Пастернака о преемственности между мышлением и природой шли рука об руку с основной творческой задачей, которую он перед собой поставил: изобразить взаимосвязь между идеями, чувствами, стремлениями и действиями как развивающийся процесс, порожденный многообразием причин и влияний, поколениями мыслителей, природными явлениями и историческими событиями. Иными словами, примеры из его художественных текстов, основанные на философских темах, не стремятся прояснить четкие контуры его взаимоотношений с философией. Их цель – показать постоянно растущее число участников этого разговора.

Соответственно, Пастернак уехал из Марбурга не для возвращения к Готфриду Лейбницу, а вырваться из тенет определенной философской школы. Листы книжного папоротника в марбургской комнате открылись среди текстов, количество которых не подлежало исчислению, и привлекательность такого видения не зависела от способности отсылать читателей к страницам некой философской школы. Вместо этого вокруг писателя собирался целый живой мир переменчивых собеседников. Подобным же образом влияние дяди-философа Николая Веденяпина на Юрия Живаго подарило последнему – в отличие, например, от Миши Гордона – свободу мысли, а не верность определенному подходу: «Юру дядино влияние двигало вперед и освобождало, а Мишу – сковывало» (IV: 67). То есть обращение Пастернака к искусству в 1912 году стало прежде всего «освобождающей» реакцией на философию – открытием литературной формы как разговора с множеством адресатов, вовлеченных в непрекращающийся диалог и с самого начала помещенных в широчайший круг философских вопросов.

Значит ли это, что четкие данные, содержащиеся в его философских конспектах, уводят читателей в чуждые Пастернаку-писателю обсуждения определенных и четко намеченных философских вопросов? Скорее наоборот: огромная ценность «Boris Pasternaks Lehrjahre», философских конспектов московского и марбургского периодов, заключается в том, что они дают нам доступ ко все более пространным беседам между Пастернаком, ушедшим от философии, но понимавшим целый ряд философски поставленных вопросов, и Пастернаком-литератором[52]. Помимо того, издание этих студенческих записей помогает объяснить, чему Пастернак-писатель научился в период занятий философией, что заимствовал и от чего отошел.

В последующих главах будет предложено новое прочтение рассказов Пастернака, написанных до 1918 года. Мы, конечно, помним, что 1918 год воссоздан в «Докторе Живаго» в части, названной «Московское становище», где Россия прошлого сходит со сцены, но не без последнего значимого разговора между Юрием, публикующимся поэтом, уже мечтающим о поприще прозаика, и его дядей-философом Николаем Веденяпиным. Встретившись на важнейшем историческом перекрестке, они ведут разговор, явно необходимый им обоим, и их встреча подчеркивает сходство между двумя основополагающими силами – литературой и философией. И, как и всегда у Пастернака, при всей важности встречи мы не можем определить четких очертаний философских вопросов, так сильно занимавших собеседников; здесь пересечения, смывая узы родства, открыты для целого ряда подходов и размышлений:

Встретились два творческих характера, связанные семейным родством […] но едва лишь речь зашла о главном, о вещах, известных людям созидательного склада, как исчезли все связи, кроме этой единственной, не стало ни дяди, ни племянника, ни разницы в возрасте, а только осталась близость стихии со стихией, энергии с энергией, начала и начала. […]

Оба поминутно вскрикивали и бегали по номеру […] потрясенные доказательствами взаимного понимания (IV: 176–177).