От фонаря

И точно так же нет в нем развратника или совратителя девушек, потому что в помине нет суеты и „клеевых потуг“. Его жажда быть любимым не мельчит и не топчется просительно в прихожей, она утоляется, потому что ее утоляют те, кто попадает в поле его излучения, сами девушки и утоляют, слетаясь на голос, будь то в джазовой школе, где он вечерами преподает и откуда по всем ресторанам города разлетаются певички и музыканты, или в киностудии, где он рассказывает о замысле „Медеи“, выстукивая на буфетном столе ритмы и напевая мелодии будущего мюзикла. Его жажда быть любимым выражается в расточительстве, но он делает дорогие подарки с той же легкостью, с какой занимает на них деньги, не возвращая, пока заимодавец не напоминает о долге, но и заимодавец, и все прочие знают, что к нему нравственные оценки неприменимы, и, охаивая его за глаза, в глаза смотрят без тени обиды, скорее уж с мягким сочувствием и благорасположением.

– За наш сегодняшний успех, за наши будущие встречи! – Дарик поднимает рюмку, Андрей выпивает, с удовольствием глядя на него, на это телесное благолепие, на вкрадчивую жажду, с которыми его нутро впитывает алкоголь и счастливит каждую клетку, затапливая ее и поднимаясь, поднимаясь, чтобы наделить ласковым блеском роговицу. Он думает, что ему бы подошел роман под названием „Тварь“, в котором так полноценно звучали и сливались бы воедино божественно-человеческая и животная темы, изобразив его широкое лицо с украшающей бородавкой около носа, особенно заметной, когда он втягивает ноздрями воздух, приподнимая брови, – „большому куску рот радуется!“ – широкий лоб, переходящий в лысину, и еще внятные кудри по бортам, Сезанн с автопортрета, да и только.

„Почему я располагаю к себе людей, столь не похожих на меня, вы не знаете? Ко мне тянутся сумасшедшие, прохиндеи и грубияны, а ведь я человек тонкой организации“, – последние слова Андрей адресует официантке, глядя из-под очков с неумелым нахальством и краснея: „Из какой вы организации?“ – „Из тонкой“.