Нас привезли, перевязали,
Суть сводки нам пересказали.
Теперь у нас надолго нету дома,
Дом также отдален, как мир.
Зато в палате есть четыре тома
Романа толстого «Война и мир».
Роман Толстого в эти времена
Перечитала вся страна.
В госпиталях и в блиндажах военных
Для всех гражданских и для всех военных
Он самый главный был роман, любимый:
В него мы отступили из войны.
Своею стойкостью непобедимой
Он обучал, какими быть должны.
Роман Толстого в эти времена
Страна до дыр глубоких залистала,
Мне кажется, сама собою стала,
Глядясь в него, как в зеркало, она.
Не знаю, что б не то сказал Толстой,
Но добродушье и великодушье
Мы сочетали с формулой простой:
Душить врага до полного удушья.
Любили по Толстому, по нему,
Одолевая смертную истому,
Допытывались, как и почему.
И воевали тоже по Толстому.
Из четырех томов его косил
На Гитлера фельдмаршал престарелый
И, не щадя умения и сил,
Устраивал засады и обстрелы.
С привычкой славной вылущить зерно
Практического
перечли со вкусом
Роман. Толстого знали мы давно,
Теперь он стал Победы кратким курсом.
(
Написанный на историческую тему, роман Толстого сам стал частью нашей культурной истории.
Сегодня кажется, что эта книга была всегда.
Михаил Евграфович САЛТЫКОВ-ЩЕДРИН (1826–1889)
ССЫЛЬНЫЙ ЛИТЕРАТОР: САЛТЫКОВ И ЩЕДРИН
Один литературный знакомый Салтыкова оказался свидетелем его разговора с элегантно одетой дамой по поводу ее рукописи. «Будьте любезны, Михаил Евграфович, – лепетала просительница. – Михаил Евграфович, будьте любезны…» «Сударыня, быть любезным не моя специальность», – отчеканил писатель.
Действительно, всю свою литературную жизнь
«Специальность» Салтыкова-Щедрина – одна из самых редких в русской литературе. Его главным инструментом стал «Ювеналов бич», о котором писал Пушкин:
О муза пламенной сатиры!
Приди на мой призывный клич!
Не нужно мне гремящей лиры,
Вручи мне Ювеналов бич!
Ювенал – римский поэт-сатирик II века, имя которого стало нарицательным. Сатирик смотрит на мир беспощадным взглядом. Поэтому он, как правило, находится в конфликтных отношениях со временем, с окружающими его людьми. Судьба такого писателя, в отличие от «незлобивого поэта», не может быть легкой.
«Я люблю Россию до боли сердечной и даже не могу помыслить себя где-либо, кроме России. Только раз в жизни мне пришлось выжить довольно долгий срок в благорастворенных заграничных местах, и я не упомню минуты, в которую сердце мое не рвалось бы к России. Хорошо там, а у нас… положим, у нас не так хорошо… но представьте себе, все-таки выходит, что у нас лучше. Лучше потому, что больней. Это совсем особенная логика, но все-таки логика, и именно – логика любви. Вот этот-то культ, в основании которого лежит сердечная боль, и есть истинно русский культ. Болит сердце, болит, но за всем тем всеминутно к источнику своей боли устремляется…» – исповедовался Щедрин в книге «Убежище Монрепо» (1878–1879).
Но это была странная любовь. Вслед за П. Я. Чаадаевым Салтыков мог бы повторить: «Прекрасная вещь – любовь к отечеству, но есть еще нечто более прекрасное – это любовь к истине… Я не научился любить свою родину с закрытыми глазами, с преклоненной головой, с запертыми устами. Я нахожу, что человек может быть полезен своей стране только в том случае, если ясно видит ее; я думаю, что время слепых влюбленностей прошло, что теперь мы прежде всего обязаны родине истиной» («Апология сумасшедшего»). Он также мог бы переадресовать себе стихи Некрасова, обращенные к Гоголю: «Он проповедует любовь / Враждебным словом отрицанья…»