От голубого к черному

— Великолепно. Отличная идея, Карл. Забудь «Треугольник», забудь жену и дочь, забудь все. Лучше всего спрятаться тут, в фургоне, засунув голову себе в задницу и ковыряя шрамы, оставленные чьим–то членом пятнадцать лет назад. Что это? Думаю, медицинская ошибка. Твой доктор решил, что ты страдаешь от депрессии. Но это не так. Ты страдаешь, потому что ты ебаный свихнувшийся психопат–лунатик. — Я перевел дыхание. Карл ничего не сказал. — Ничего удивительного в том, что ты убедил себя, что у тебя ВИЧ. Ты считаешь, что после того как тебя поимели в задницу, должен наступить конец света.

Карл остановился и выключил фонарик. В бледном свете луны его лицо казалось лишенным всякого выражения. Я подумал, не зашел ли я слишком далеко. Слова вырвались из меня непроизвольно, подогретые водкой. Он развернулся и направился к фургону. Я пошел следом, слишком пьяный и уставший, чтобы догнать его. Луну закрыли тучи, я едва видел очертания его головы. Внезапно у меня возникло безумное чувство, что мы поменялись местами, и он преследует меня. Возле стены я остановился пописать. Когда я обернулся, Карл исчез. Мне пришлось нащупывать дорогу мимо машины к неосвещенному фургону, я постучал в дверь и лишь потом понял, что Карл стоит снаружи возле окна.

— Зачем ты это сделал? — спросил я.

Ответа не последовало. Карл открыл дверь и отдернул занавеску. Фонарик высветил отдельные фотографии. Я заметил, что бутылка водки опустела.

— Если ты не хочешь говорить, нам лучше лечь спать, — сказал я.

Карл выключил газовую горелку, сложил стол и расстелил на полу несколько одеял. Я тронул его за руку.

— Так ты поедешь со мной завтра или нет?

— Хорошо, — сказал он. — Я поеду с тобой и мы запишем альбом. Теперь ты счастлив? — его голос звучал устало и вместе с тем в нем слышалось какое–то облегчение.

Во рту у меня пересохло от водки, но от воды меня могло начать тошнить. Мы разделись до белья и легли вместе, замотавшись в кучу одеял. Кажется, мы целовались, но не пытались заняться любовью.

Ночью я проснулся на несколько минут. Мне что–то приснилось, но я не мог вспомнить что. Лунный свет светил сквозь сетчатую занавеску и узкое стеклянное оконце в крыше. Я слышал ровное дыхание Карла, чувствовал его тепло рядом, но не мог разглядеть его лица. Я не видел ничего, похожего на Карла.

Когда я снова проснулся, снаружи было уже светло. Дождь царапал по крыше фургона, точно игла по пластинке. Рядом со мной никого не было. Горелка все еще была выключена, мое дыхание собиралось в маленькое облачко на головой. Карл был где–то за занавеской. Я встал, завернувшись в грязное зеленое одеяло. Свет, пробивающийся сквозь сетчатую занавеску, высветил что–то тускло–красное: что–то на столе. Карл вытащил пленку из кассеты и размотал ее по деревянной поверхности, она походила на засохшую кровь на рукаве. Что–то скрипнуло у меня под ногами. Пол вокруг стола тоже был устлан пленкой.

— Карл!

Ответа не было. Я натянул одежду, она показалась мне жесткой и тесной, точно ее только что выстирали. За занавеской его не было. Я отпер металлическую дверь, ветер задувал мне в лицо крошечные, колючие капельки дождя и запах овечьего дерьма. Пленки были разбросаны и по кирпичам, поддерживающим фургон. Коричневые ленты развевались по ветру, выкрикивая послания, которые невозможно разобрать. Вдалеке овцы паслись на чернеющем поле. Ни одной человеческой фигуры в пределах видимости. От холодного воздуха у меня внезапно начались болезненные колики; следующие десять минут я провел, сидя на биохимическом туалете, смешивая свое дерьмо с дерьмом Карла.

Куда бы он ни направился, он не взял машину. Она была не просто ржавой и раздолбанной, я увидел, что лобовое стекло треснуло и капот слегка помят. Я представил, как он ведет ее здесь, по дороге, возможно, ночью, отчаявшийся и одержимый. Возможно, он свернул, чтобы не сбить овцу, и врезался в дерево или каменную стену. Он не мог угнаться за тем, что сводило его с ума. Ему не хватало практики.

Может, он отправился в Абергил купить что–нибудь на завтрак. Я надеялся встать пораньше, чтобы выехать с утра, но вечно одна и та же история. Кстати, когда я привезу его в Бирмингем, где он будет жить? Я пнул «метро», оставив свежую царапину на пятнистом голубом боку. Затем я вернулся в фургон, там не было ни блокнота, ни календаря, ни дневника: ничего, на чем можно было бы написать записку. В свете весеннего утра фотографии казались выцветшими и бессмысленными. Распотрошенные кассеты встревожили меня. Я оставил их лежать, где лежали.