От голубого к черному

Затем мы сыграли «Стоячая и текучая вода», одну из тех, что зацепила меня тем вечером в «Кувшине эля». Я сосредоточился на развитии басовой линии и почти не вслушивался в текст Карла. Публика скорее всего и не сможет его разобрать. Странно, ты следишь за словами на концерте, если слышал их в записи, но не различаешь их, если нет. Лидер-гитара и бас, должно быть, слились почти идеально, потому что у меня возникло ощущение, что я слышу, как откуда-то прорывается какой-то иной инструмент: тень, родившаяся от эха, плыла над крошечной сценой. Что-то шептало сквозь нас, как ветер в лесу. Карл, должно быть, тоже это услышал, потому что он сперва посмотрел на меня, затем обернулся назад, и после этого зарычал в микрофон: «Трава не засохнет/ Дети твои не будут рыдать».

Возможно, было ошибкой сыграть следующей «Фугу», поскольку то была очень странная вещь, и на тот момент мы еще не нашли правильное звучание. Без всех тех эффектов, что мы использовали на студии, она звучала точно амбиентная композиция в духе Primal Scream. Вокал Карла стал мягче, точно он не хотел больше провоцировать призрака, возникшего во время предыдущего номера. Кое-кто из публики переместился в бар. Йен выбил быструю дробь, чтобы завершить песню. Аплодисменты были вялые.

Первый раз за тот вечер Карл объявил песню.

— Эта называется «Его рот». Раз. Два. Три. Четыре. — Он пробормотал последние слова сквозь стиснутые зубы, затем сжал микрофон в обеих руках и запел: «Я пью виски из его рта/ Он пьет мое семя из моего». Эта песня всегда была непростой, более жесткой на живых выступлениях, чем на записи. Между строфами гитара Карла резко врывалась в мою партию, разрывая и передразнивая ее. Когда песня закончилась, он подошел ко мне и стиснул мое плечо. Нежно, точно благодаря меня. Кто-то из публики заорал: «Педики ебаные!». Карл переключился на следующую песню: «Загадка незнакомца». В конце композиции он опустил микрофон в маленький стакан и надавил на него. Охранник замахал на него руками и сделал запрещающий жест: «Прекрати это». Но они нас не остановили.

Следующий номер мы тоже никогда не записывали — наша кавер-версия «Большой Луизы» Скотта Уокера. Без скрипок, понятное дело. Мы сделали из нее ритм-энд-блюзовую песню, слова прорывались с рычанием сквозь медленный, дрожащий бит. Это горькая песня, о транссексуале, лишенном своей мечты. Гитара Карла присоединилась к моей на несколько тактов в финале, перед вторым припевом. Теперь он засиял, его голос был чистым и мощным. Когда последняя нота растворилась в воздухе, тот же придурок, что и раньше, заорал: «Херня!» Карл вышел вперед, с банкой пива в руке:

— А это для мистера Херня. Заткнись на хрен, мудак.

Йен отстучал вступление и мы начали играть сырую, ударную версию «Ответа». Это был еще один номер, где мне приходилось концентрироваться, чтобы аккуратно сыграть партию Стива. Но я знал, что Карл изменил вторую строфу, чтобы она звучала мрачнее, более обвиняюще: «Когда они исчерпали уголь/ Они сожгли плоть/ Они хотят короновать Инока/ …Их святое причастие — пиво/ Когда я родился — они спросили меня/ Какого хрена ты сюда явился?» Мы держали энергию под контролем до последнего куплета, а затем все мы трое выплеснули свою страсть через инструменты. Снова зажегся пульсирующий холодный голубой свет. Я играл один и тот же рифф снова и снова; Карл выдирал рваные полосы нойза из своего «Фендера», Йен играл одной рукой на барабанах, а другой — на тарелках. У нас так же была драм-машина, игравшая как всегда, уровни фитбека опускались и поднимались, точно в лихорадке.

Я бросил взгляд на публику. Они раскачивались взад-вперед, их лица были синими и лишенными всяческого выражения, как у статистов в «Рассвете мертвецов». Пластиковые стаканы взлетали, разбрызгивая свет. Затем Карл сыграл первый из своих глубоких сигнальных аккордов. На третьем мы замолчали. Фидбэк и драм-машина продолжали несколько секунд, пока звукоинженер не отключил их. Мы покинули сцену в темноте, пробираясь через провода и усилители. Аплодисменты, последовавшие за нами, казались невероятно далекими, точно гул машин в подземном тоннеле.

За сценой Карл был слишком взвинчен, чтобы делать что-то, кроме как напиваться. Он не мог даже дышать. Даже Йен, который не приходил в возбуждение ни от чего, где не было слова «Розуэлл», не мог сохранять спокойствие. Он стучал палочкой по банке, слушая, как звук меняется по мере убывания пива. Я чувствовал себя выжатым, как лимон. Точно школьник после экзамена, я продолжал проигрывать фрагменты выступления в голове, критикуя недостатки, упиваясь успехом. Чем больше я пил, тем яснее все казалось. Затем мне пришел в голову вопрос.

— Где ты взял этот долбаный стакан? На площадке же были только пластиковые.

Карл улыбнулся:

— Дома.