От «Града обреченного» до «Бессильных мира сего»

На шее Питера Блока «длинно съехал книзу и снова подскочил под подбородок могучий хрящеватый кадык». «Под подбородок» правится на «к подбородку».

По заявлению Питера Блока, от дочери Гофштаттера «все мужики в околотке»: в черновике — «без памяти бегают», в исправленном варианте— «по углам прячутся». И Питер Блок во время очередного вопроса «воздел глаза к потолку», а в исправленном варианте «возвел глаза к потолку». Речь Питера Блока тоже правится: не «напился», а «насосался», не «насовали» (о драке), а «навешали».

«Перестаньте врать, Блок, — устало сказал Андрей. — Стыдно слушать…» «Стыдно» правится на «срамно». И далее Воронин думает: «Попробуй мне только пол заблевать — я тебя, сукиного сына, одной промокашкой заставлю все убрать…» Последнее слово правится на «подобрать».

Фриц при допросе наносит Питеру Блоку «короткий удар в живот». Затем Авторы изменяют «короткий» на «режущий».

В черновике Воронин определяет грабителя Копчика как «гнойный прыщ на теле общества». Позже Авторы изменяют «гнойный прыщ» на «фурункул[4]».

У Гейгера во время допроса Копчика челюсть «далеко выдвинута вперед». Затем Авторы находят более удачное описание: «свирепо выдвинута вперед». Андрей, невольно любуясь Гейгером, замечает: «В нем уже почти ничего не осталось от надутого…»: «солдафона» — в черновике, «молодого унтера» — в поздних вариантах. И далее, вспоминая об исчезнувшей уже наглости Фрица, Андрей сначала называет ее «бессмысленной», позже — «туповатой».

Идя к шефу полиции, Воронин «ожидал втыка, крепкого начальственного фитиля». «Крепкого» изменяется на «шершавого».

В перечислении ужасов в Здании присутствуют «черные провалы люков, дышащие неслыханным кладбищенским зловонием». Авторы правят неточное «неслыханным» на «ледяным».

Папки с делами у следователя Воронина сначала «растрепанные», затем — «разбухшие».

Чачу а в разговоре с Ворониным называет русских «дураками». Слово слишком заезженное, и Авторы правят: «идиёты». И описание смеха Чачуа как «раскатистый хохот толстого кавказца» правят на «раскатистый хохот страшно довольного кавказца». Анекдот же про заварушку в Питере Андрей называет в черновике «нехитрым и глупым», позже — «дурацким».

Матильду Гусакову Воронин в сердцах (и мысленно) называет «старой стервой», но называть так старушку… и Авторы правят: «старую корягу».

Синагога, рядом с которым появлялось время от времени Красное Здание, была «исчерченной свастиками». Исправлено на «изрисованной свастиками». И кинотеатрик рядом — о нем упоминается, что он был оштрафован: в черновике — «за нелегальный показ порнографических фильмов», в изданиях — «за показ порнографических фильмов в ночное время». Но хоть так, хоть этак, все равно непонятно: а что, в дневное время можно? Или был там и легальный показ?

Один из военных, изображающих шахматные фигуры, в Красном Здании был украшен «массой орденов, значков, ромбов, нашивок». Позже Авторы меняют «массой» на «созвездиями».

В Красном Здании жарко полыхал камин и слышалось «уютное потрескивание пылающих дров». «Дров» правится на «поленьев».

Когда Воронин приходит в себя уже во время разговора с Кацманом и паном Ступальским, это описывалось в черновике так: «Словно соскользнула с него липкая полупрозрачная пленка кошмара…» Авторы правят и получается: «Словно лопнула и растаяла эта липкая полупрозрачная пленка кошмара…»

При допросе Кацмана напряжение и степень возмущения у обоих достигает предела. «Что было в папке?!» — кричит Андрей: «так, что у него даже что-то щелкнуло за ушами» — в черновике; «изо всех сил» — в исправленном варианте. В ответ на это: в черновике — «Изя тоже осатанел», позже — «И тут Изя сорвался».

Когда Давыдов гнал лошадь, он гикал: «усердно» — в черновике, «отчаянно» — в поздних вариантах.

Диван в редакции: в черновике — «потрепанный», в других вариантах — «пыльный».

Когда Наставник разговаривает с Ворониным о погасшем солнце, он отмечает: «Так что ретроспективно <…> эта тьма египетская будет рассматриваться уже как нормальная часть Эксперимента». Потом Авторы заменяют «нормальная» на «неотъемлемая, запрограммированная».

Кацман, повествуя о том, как он оказался в редакции в период переворота, говорит о Гейгере: «Великий вождь открыл двери тюрем». Но Кацману свойственна ирония, поэтому Авторы правят: «Великий вождь открыл двери узилищ!»