От грозы к буре

И смех радостный тут слышался, и плач бабий, когда видела она у своего родного руку на перевязи. Зачастую и вой скорбный раздавался, когда на вопрос – мой-то где? – знакомцы прежние только крякали досадливо, хмурились, стыдливо отводя глаза в сторону, а вместо ответа мрачно стаскивали шапку с головы. Все мешалось.

Словом, эти торжественные въезды в город и раньше были, но проходили они все больше как-то спонтанно. Специально же организацией подобных мероприятий отродясь никто не занимался.

Ныне же все подталкивало к тому, чтоб не просто, не абы как, а иначе, построже, что ли. Поэтому, пока все пешие полки неспешно плыли вниз по течению Оки, больше любуясь рекой да радуясь возвращению и погодке разгулявшейся, княжеская ладья – одна изо всех – стрелой в Ожск летела, чтоб успел Константин все окончательно обсудить, а также прилюдно вручить первые медали и ордена. Пусть видят, как князь своих людей жалует, невзирая на то, кто они по роду-племени, а также по званию сословному.

Вечер Константин с Вячеславом, Минькой и Сергеем Ивановым потратили на то, чтобы обсудить – кому, какие и за что ордена с медалями вручать. Торопиться было необходимо, потому как к утру должны были причалить ладьи с людьми из первых трех полков, чтобы славу награждаемым громогласно кричать, а ведь к каждой из наград требовалось еще и грамотку выписать соответствующую, а на ней большую княжескую печать оттиснуть. Ну, сами-то грамотки, положим, и заранее можно было заготовить, а вот с именами да отчествами похуже – пока решение не принято, только шапку сверху и можно накатать. Хорошо еще, что обсуждали только за тех, кто из Ожска самого, а таковых не столь уж и много набиралось. По остальным же проще. По ком Константин сам решение принял, а кого-то Вячеслав назвал – прежде всего это дюжины тысяцких касалось из наиболее отличившихся полков, а также воеводы и свежеиспеченного тысяцкого ряжского полка Юрия Михайловича Золото.

Наконец были утверждены и прочие кандидатуры. Непривычно было здоровякам кузнецам и прочему мастеровому люду прилюдно выходить на середину поля, по одному краю которого стояли горожане, а на трех других сторонах выстроились муромский, владимирский и суздальский полки. Каждый из них впервые в новой роли опробовал себя еще под Ростиславлем, где после победы пришлось драть глотки в троекратном «Слава!». Только там их было шесть – сами ростиславцы в строю стояли, коломенцы по правую руку, а вои из Переяславля-Рязанского – по левую. В Коломне их так и осталось шесть – вместо ростиславского полка там встал звенигородский с тысяцким Зуйко, а вот под Переяславлем-Рязанским было уже четыре.

Ныне же только три, поскольку ратные люди ожского и ольговского полков, прибывших из-под Ряжска и Пронска, не в счет. И не обучены, и мало их, да и ходят-то еле-еле. Зато в оставшихся трех полках каждый ратник за двоих глотку драл: великая сила – привычка. Как рявкнут, так вороны, только присевшие на деревья вокруг поля, снова в полет поднимаются, возмущаясь на ходу, что люди сегодня будто с ума посходили, покоя совсем не дают.

Мудрилу же, то бишь Юрия Степина, и вовсе в пот кинуло, когда князь ему прилюдно медаль «За отвагу» на грудь повесил, грамотку вручил и поцеловал троекратно. Чуть погодя, на пиру у князя, в этот же вечер устроенном, кузнец откровенно сознался, что ему проще было бы цельный день из литейной мастерской не выходить, в жаре, копоти да саже пребывая, чем то недолгое время на поле возле князя простоять.

– Вон, погляди, княже, руки аж доселе трясутся, – показывал он стыдливо.

Константин сочувственно кивал, но хорошо видел и другое, как шел тот обратно, домой после награждения возвращаясь. Грудь колесом выпячена, а голова так высоко кверху задрана, что того и гляди споткнется кузнец обо что-нибудь. Не от заносчивости – от гордости он так шел. Когда еще такой почет будет, как ныне, чтоб ему, простому ковалю, не токмо вои оружные – сам князь прилюдно «слава» кричал.

Почитай, каждый из соседей Мудрилу останавливал и не отпускал, пока тот грамотку ему не зачитывал да не давал медаль пощупать. Иные ее на зуб пытались пробовать, но тут уж кузнец начеку был.

– Каждый будет грызть, так она и до завтра не дотянет, а мне ее еще внукам оставить надобно!

– Так, можа, она и не серебряная, – хмыкал обиженно иной.

– Дурья твоя башка, – снисходительно отвечал Мудрила. – Серебрецо-то что – оно у каждого имеется. У тебя самого, поди, одна-две гривенки припасены. Тут ведь честь главное. Она, пожалуй, дороже всего прочего стоит. Но опять-таки мыслю, что коли даже у тебя гривны имеются, то неужто у нашего князя их в казне в тыщу раз больше не скоплено? Стал бы он мне дарить невесть что, самого себя в позор вгоняя. Эх ты, тютя.

Но пока одному втолкуешь, другой с расспросами лезет. Приходится и ему отвечать. А иначе никак. Живо слух по Ожску поползет, что зазнался Мудрила сын Степин – а ему с людьми жить да жить еще. Еле-еле он к вечеру до дому добрался да отмыться успел, чтоб на княжий пир не опоздать.