От грозы к буре

Упрямец немного подумал, затем с силой тряхнул головой и принялся сосредоточенно чесать за ухом, размышляя, считать или нет.

— Если хочется горяченького, то я могу и заменить, — добавил отец. Мефодий.

Щенок вздохнул, хозяйственно рыкнул, давая понять, что добро выбрасывать негоже, и принялся за трапезу. На этом инцидент был исчерпан.

А вечером неприметный монастырский служка докладывал хартофилаксу Герману, сокрушенно разводя руками:

— Ни с кем, кроме своих, он не говорил.

— Может, ты не заметил? — хмуро уточнил тот.

— Не-ет, — отчаянно затряс головой монашек. — Он из того домика вовсе никуда не отлучался.

— И все время молчал?

— Разговаривал, не без того, но только со щенком своим.

— С кем?!

— Со щенком, — робко повторил служка. — Он с ним каждый вечер разговаривает, а тот сидит и слушает.

— Кто слушает?!

— Щенок, кто же еще. Голову чуток наклонит, а сам и не шелохнется. Вот так и сидит, пока он говорит. — И монашек для вящей убедительности попытался изобразить позу, в которой щенок слушает отца Мефодия.

— Пил!.. — осуждающе уточнил хартофилакс.

— Ни капельки, — торопливо заверил монашек, смущенно шмыгая носом и торопливо крестясь. — Как на духу, владыка.

Отец Герман недоверчиво покосился на него, подойдя поближе, шумно втянул в себя воздух, принюхиваясь, но ничем подозрительным от служки и впрямь не пахло.

— Значит, с собакой разговаривал, — задумчиво протянул он и повелительным жестом отпустил соглядатая из своих покоев.

Оставшись один, он в течение нескольких минут сосредоточенно вышагивал взад-вперед по мягкому хорасанскому ковру, после чего, остановившись в аккурат на его середине, развел руками и воскликнул недоуменно и как-то по-детски обиженно:

— Ну ничего не понимаю. Зачем ему с собакой-то каждый день разговаривать?! — и вновь принялся вышагивать, напряженно размышляя над очередной и, по всей видимости, неразрешимой головоломкой, которую ему подсунул этот загадочный русич в рясе.

Мало того что сам рязанский князь, чьим послом являлся этот странный священник, ставит один неразрешимый вопрос за другим, так тут теперь и его доверенное лицо ухитряется совершать не менее странные поступки. Странные и совершенно необъяснимые. Ну и как в таком случае поступить ему, оку и уху патриаршему?

— Уж больно ты простодушен, посол, — бормотал хартофилакс, продолжая вышагивать по келье. — А послы такими простодушными не бывают. Тогда что же у тебя таится за пазухой и что именно на самом деле задумал твой князь? Что и для чего?

Робкий стук в тяжелую дубовую дверь прервал его размышления.

— Кто еще там? — раздраженно откликнулся отец Герман.

— Это мы, — проблеял тоненький голосок сквозь образовавшуюся щель в дверном проеме, и почти сразу следом за голосом в келью хартофилакса не вошел, а вкатился его обладатель.

Был он не столько велик телом, сколько просто кругл, особенно спереди, в области живота. Полностью лишенный волос череп толстяка масляно поблескивал, отражая свет лампады.

— И снова ничего, — буркнул хартофилакс. В ответ последовал сокрушенный вздох.

— А хорошо ли искали?

— Почитай все перерыли, что только можно. Ни княжеских записей, ни его собственных не нашли ни одной. Да у него в том домике и вещей-то никаких. Так, узелок с исподней одеждой, да в сундучке несколько старых рукописей.

— О чем написано?

— Да разве я ведаю, — удивился круглый толстяк. — Опять же времени было всего ничего. Того и гляди, его люди с рынка возвратятся. Боязно, — протянул он жалобным тоном.

— Но они точно старые? А может, он среди них что-то собственноручно написанное прятал? Я же вам показывал его руку — неужели не запомнили? — раздраженно спросил отец Герман.

— Как не запомнить. Все в лучшем виде. Не его это рука, да и вообще…

Толстяк отошел к двери и, открыв ее пошире, позвал кого-то невидимого из темного монастырского коридора:

— Эй, Арба! Давай заходи. У тебя лучше получится, — и посторонился, пропуская в келью своего напарника.

Тот был полной противоположностью толстяку — худой, смуглый и с обильной растительностью на лице. Не заросли волосами только глаза с большими черными зрачками.

— Скажи отцу Герману, что да как с теми рукописями, — кивнул толстяк в сторону хартофилакса. — Кто их и кому писал.

— Там не было руки русича, — сухо ответил смуглый.

— А может, ему что-то было отписано?

— Нет. Там не было ни одного листа с русскими буквами.

— Ему могли написать и на другом языке, — возразил отец Герман.

— Могли, — не спорил Арба. — Но ты же сам сказал, владыка, что он не знает ни арамейского, ни греческого. К тому же сразу видно — давно писано. Даже буквы кое-где выцвели.

— А что это тогда за рукописи?

— «Таинство» Амвросия Медиоланского там лежало, «О святой Троице» епископа Илария. Еще Евсевий Кесарийский был — «Приготовление к Евангелию», — начал перечислять смуглый.

— Еще что?

— Иоанн Дамаскин тоже имелся. Рядом с ним сочинения патриарха Константинопольского Фотия — «Амфилохия» и «Номоканон».

— Еще, — нетерпеливо потребовал отец Герман. — Из нынешних кто-то был?

— Евфимий Зигабен, Евстафий Солунский, Иоанн Зокара, Феодор Вальсамон и Михаил Пселл.