От иммигранта к изобретателю

Он, действительно, одолжил мне свое ружье, которое занимало меня и освободило его от забот следить за мной. Сельский писарь сопровождал меня во время охоты. Он был завзятым рыболовом и охотником и делал все возможное, чтобы сделать мой отдых наиболее приятным — и, конечно, успокоить губернатора. Двухнедельное бродяжничество по болотам реки Тамиш в погоне за утками ослабило мое желание примирить политические взгляды сербов Воеводины с американскими идеями.

Когда, к концу сентября, кончился сбор винограда, я стал приготовляться к отъезду в Кэмбридж. Я сожалел, что мне нужно было уезжать, так как после сбора винограда и после того, как молодое вино прекратит брожение, в Воеводине начинается веселый сезон. Золотое зерно свезено в амбары, откормленные, еле двигающиеся от жира свиньи были готовы для свадебных столов. В других странах фантазия молодого мужчины наполняется мыслями о любви весной. В сербской Воеводине осень является тем временем года, которое имеет эту мистическую силу. Это осенью не смолкает свадебный звон колоколов и волынщики с веселыми свадебными песнями волнуют сердца на Банатских равнинах. Но моя мать направила мое внимание к более серьезным мыслям и заверила меня, что она, подготовляя меня к поездке в Кэмбридж, была даже более счастливой, чем одиннадцать лет тому назад, когда собирала меня в Прагу.

За несколько дней до моего отъезда почтенные люди Идвора приготовили в честь меня рыбный ужин. Тамишские рыболовы готовили рыбу по старому традиционному способу — над костром. Небольшая компания, приглашенная на рыбу, собралась у шалаша рыболовов на берегу Тамиша как раз на закате. Небо на западе пламенело золотыми лучами уходящего дня и такой же была поверхность тихого Тамиша, отражавшая золотое сияние неба. Всё, кроме освещенных лиц гостей, сидевших вокруг костра и смотревших на кипящие котлы и шипевшие сковороды с рыбой, тонуло в сумерках. На некотором расстоянии, на самом краю рыболовной баржи, виднелся силуэт высокого молодого пастуха, стоявшего одиноко, словно темный призрак, склонившийся над золотой гладью реки. Это было удобным местом для того, кто искал уединения и желал отдаться тихим мечтам. Ни одна волна на воде, ни одно дуновение в воздухе не мешали его думам. Его овцы были напоены, и он сам кончил свой скромный ужин задолго до того, как дневной свет скрылся за далекой линией горизонта Банатских равнин. Тишина приближавшейся ночи разбудила чувства, которые только могла выразить его флейта, и вдруг он вылил свою душу в мелодию, которая, несомненно, была обращена не к пустому пространству. Я чувствовал, как дрожащий воздух передавал по вечернему безмолвию любовную весть к какой-то девушке, которая быть может, как раз в это время пряла где-нибудь под соломенной крышей засыпавшего Идвора и думала о нем. Ко мне подошел священник и сказал, что рыба была готова, что скоро начнется пир. Я ответил ему, что мой пир уже начался и обратил его внимание на чудесную мелодию. Он сказал:

— О, это Таврило, сын моего соседа Милутина. Он поступил в сельскую школу, когда ты покинул Идвор, и окончил ее уже давно. Он женится на Михайлов День и то, что ты слышишь теперь является его сефдалией[4] невесте, мечтающей о нем в нашей деревне.

Он в шутку заметил, что если бы я одиннадцать лет тому назад не покинул Идвора, меня бы тоже, наверное, ожидала родная простота крестьянской жизни Гаврила. Я ответил, что, может быть, еще не так поздно исправить ошибку. Священник посмотрел на меня удивленно и спросил, разве я для того два раза переплывал Атлантический океан, чтобы сделаться пастухом Идвора? Я ничего не сказал, но знал, что мелодия Гаврила открыла мне другой мир, в котором вопрос «Что такое свет» вовсе не является важным вопросом. Были и другие большие вопросы человеческой жизни, ответы на которые, может быть, могут быть найдены в Идворе без знания электрической теории Максвелла.

VI. Кэмбриджский Университет