От империй — к империализму. Государство и возникновение буржуазной цивилизации

Ситуация в деревне была более сложной. Начало XV века оказалось для французского крестьянства вполне благополучным временем. Английские захваты не сопровождались разорением затронутых войной провинций. Истребление старой феодальной знати при Азенкуре и в ходе последующих кампаний, фактически делало крестьян хозяевами положения на местах. Как отмечает английский историк Колин Моерс (Colin Mooers), «во многих провинциях Франции сельские общины получили статус корпораций и право контролировать общественные земли, на которые они давно претендовали»[256]. Таким образом, для значительной части крестьянства вторая половина Столетней войны была «периодом безусловного процветания и экономического прогресса» (a period of significant prosperity and economic advance)[257]. Однако прежние аристократические вотчины на севере страны постепенно переходили в собственность английских рыцарей и городских буржуа, которые стремились получить от своего нового имущества максимальную выгоду. Ответом на это были многочисленные бунты в «Ланкастерской Франции», которые представляли собой отнюдь не патриотическую борьбу против иностранных оккупантов, как позднее писали националистические историки, а социальное сопротивление попыткам новых хозяев навести в деревне свои порядки. Смена владельцев в перспективе вела не к ослаблению, а к усилению гнета. В традиционной феодальной вотчине большая часть прибавочного продукта сосредоточивалась при дворе крупного феодала, а мелкие кормились не только за счет крестьян, но и за его счет, примыкая к свите сюзерена, неся его службу, пристраиваясь при его дворе. Исчезновение крупных феодальных доменов вело к тому, что собственники поместий вынуждены были содержать себя сами, а если хозяевами оказывались буржуа, то феодальную ренту все чаще требовали выплачивать в натуральной форме. Только теперь смысл ее был не в том, чтобы прокормить владельца имения с его семьей и свитой, а в том, чтобы поставить имеющие спрос товары на рынок.

По сути ланкастерская администрация в Нормандии не имела выбора. Опираясь на поддержку городов, она оказалась заложником объективного противоречия между интересами городской буржуазии и крестьянства. Буржуа получили от англичан то, чего не могли получить от французского правительства, — эффективную, поддерживающую ремесло и торговлю администрацию, которая была еще и дешевой. Но даже дешевую администрацию надо было содержать. Чем больше королевская администрация искала поддержки буржуа, тем больше она вынуждена была перекладывать финансовые тяготы на село, где и без того обострялась борьба между крестьянами и собственниками поместий[258].

Выступления крестьян против землевладельцев было бы очень легко представить в виде патриотического партизанского движения, если бы не аналогичные выступления, периодически вспыхивающие и на французской территории, да и в самой Англии. Тот факт, что значительная часть землевладельцев была иностранного происхождения, возможно, играл определенную роль, возраставшую с течением времени. Также выступлениями «патриотов» считаются набеги феодальных банд, пытавшихся вернуть утраченную собственность или отомстить за ее потерю. Беда в том, что цели этих банд были прямо противоположны целям сельских выступлений. По едкому замечанию Перруа, «крестьян их приближение пугало не меньше, чем английские гарнизоны»[259].

Между тем у Карла Валуа, избравшего в качестве столицы город Бурж, имелось серьезное преимущество — у него было больше денег. В руках дофинистов оставались наименее пострадавшие от войны южные провинции. Соотношение доходов между «Буржским королевством» и «Ланкастерской Францией» было явно не в пользу последней. По оценке Перруа, поступление средств в казну Карла VII «в целых пять-шесть раз превышало сумму, которую мог рассчитывать собрать в своих доменах Бедфорд»[260]. Даже не в самые удачные годы на 100 или 200 тысяч ливров, полученных ланкастерской администрацией, Валуа получали не менее 500 тысяч. Если потребовалось не менее четверти века, чтобы этот разрыв в финансовых возможностях сказался на ходе войны, то лишь потому, что в Буржском королевстве принято было разворовывать и растрачивать казенные деньги вместо того, чтобы использовать их — по образцу Англии — на создание регулярной армии и эффективной администрации.

Историческая традиция представляет Карла VII как правителя безвольного, слабохарактерного и апатичного, но одновременно коварного. Однако, странным образом, именно этот король оказался одним из самых успешных монархов в истории Франции. Почти все его начинания завершались успехом, в годы его царствования страна была объединена и вернулась на арену европейской политики в качестве ведущей державы, экономика восстанавливалась, а его кадровая политика вызывала восхищение у современников: недаром еще при жизни он получил прозвище «Карл, которому хорошо служат» (Charles le Bien Servi)[261].