От каждого – по таланту, каждому – по судьбе

Фадеев, однако, был совестливым литературным генералом. Литературу он душил со слезами на глазах. Правой рукой он нещадно бил, а левой помогал несчастному.

… В 1948 г. он напечатал стихи Н. Заболоцкого, в 1950 г. А. Твардовского. Хлопотал и выхлопотал в 1948 г. ссуду от Литфонда несчастному Зощенко. Теплые слова для Фадеева нашлись и у Ахматовой, и у Вс. Иванова, и у С. Чиковани, и у И. Абашидзе, и у М. Рыльского, и еще у многих и многих других.

Это хорошо, что добро не забывается.

* * * * *

После смерти Сталина как-то сразу обострились все старые болячки Фадеева и, прежде всего, неизлечимая болезнь печени. К тому же его лишили того, к чему он прирос всей сутью своей карьерной натуры, – командной должности. Он оказался не у дел, а такую жизнь он продлевать не хотел. Много раз его пытались лечить, но безрезультатно. Цирроз печени необратим. Фадеев это знал.

Решение уйти из жизни было не импульсивным. Он шел к нему. Об этом свидетельствует всё: и факты последних лет его жизни, и даже его предсмертное письмо. Оно написано не столько для близких, сколько для истории. Знал ведь, что фигура он масштабная, что жизнь его (не книги, нет) долго еще будет интересна людям. Потому и решил написать не письмо даже, а своеобразную предсмертную декларацию. Писал он ее в ночь с 12 на 13 мая 1956 г. И. Жуков назвал письмо Фадеева настолько «нестерпимо честным», что Хрущев приказал закопать его в спецхранах как можно глубже. И закопали на 34 года.

Вот сравнительно полный текст предсмертного заявления Фадеева:

«В ЦК КПСС.

Не вижу возможности дальше жить, так как искусство, которому я отдал жизнь свою, загублено самоуверенно-невежественным руководством партии, и теперь уже не может быть исправлено. Лучшие кадры литературы – в числе, которое даже не снилось царским сатрапам, физически истреблены или погибли, благодаря преступному попустительству власть имущих; лучшие люди литературы умерли в преждевременном возрасте; всё остальное, мало-мальски способное создавать истинные ценности, умерло, не достигнув 40-50 лет.

Литература – это святая святых – отдана на растерзание бюрократам и самым отсталым элементам народа, и с самых «высоких» трибун – таких, как московская конференция или XX партсъезд, раздался новый лозунг “Ату её”! Тот путь, которым собираются “исправить” положение, вызывает возмущение: собрана группа невежд, за исключением немногих честных людей, находящихся в состоянии такой же затравленности и потому не могущих сказать правду, – и выводы, глубоко антиленинские, ибо исходят из бюрократических привычек, сопровождающихся угрозой все той же “дубинкой”…

Литература отдана во власть людей неталантливых, мелких, злопамятных. Единицы тех, кто сохранил в душе священный огонь, находятся в положении париев и – по возрасту своему – скоро умрут. И нет никакого уже стимула в душе, чтобы творить…

… Литература – этот высший плод нового строя – унижена, затравлена, загублена. Самодовольство нуворишей от великого ленинского учения даже тогда, когда они клянутся им, этим учением, привело к полному недоверию к ним с моей стороны, ибо от них можно ждать еще худшего, чем от сатрапа Сталина. Тот был хоть образован, а эти – невежды…

Последняя надежда была хоть сказать это людям, которые правят государством, но в течение уже трех лет, несмотря на мои просьбы, меня даже не могут принять.

Прошу похоронить меня рядом с матерью моей.

13 мая 56 г. Ал. Фадеев».

Во всем винит партию, бюрократов, малограмотных чинуш. Но ведь он сам и солдат партии, и бюрократ высокого полета, да и чинуша первостатейный. Так где же хоть одно слово о себе? Нет его. Не покаялся Фадеев даже перед смертью. И в этом письме нет человека, а есть лишь большевик, которого приучили всегда и во всех своих бедах винить других. Так он и сделал. Поэтому письмо его никакого сочувствия вызвать не может и не вызывает.

Лидия Либединская подчеркивает в своих воспоминаниях, что накануне выстрела Фадеев был «совершенно трезвый». Ночь провел бессонную, хотя и наглотался снотворного.

Выстрел прозвучал в три часа пополудни. Стрелял, лежа в постели. Узнав о трагедии, Пастернак якобы сказал, живо представив эти жуткие предсмертные минуты: «И мне кажется, что Фадеев, с той виноватой улыбкой, которую он сумел пронести сквозь все хитросплетения политики, в последнюю минуту мог проститься с собой такими, что ли, словами: “Ну вот, всё кончено. Прощай, Саша”».

Как считает В. Кардин, самоубийство Фадеева это и отказ от веры, заставлявшей его еще юношей сражаться за революцию, отказ от собственного творчества и – добавлю еще раз от себя – отказ от собственного многолетнего руководства советской литературой. А коли все это так, то у советской власти были все основания «не доверять писателям, остерегаться их». Ведь они эту самую власть – правда, каждый в меру своего дарования, но тем не менее – не ценили. Это главное…