От каждого – по таланту, каждому – по судьбе

Противостоять пошлости, нахрапистости и бездарности было легко на бумаге, сидя за письменным столом. Но когда Пастернак получал приглашение на официальное мероприятие, где должен был выступать вместе со своими «идейными противниками», отказаться чаще всего не мог – духу не хватало. Вот и в феврале 1948 г., когда на него уже вылили ни одно помойное ведро, он согласился участвовать в вечере поэзии «За прочный мир, за народную демократию». Если бы отказался, налепили бы ярлык – Пастернак против мира, значит – недобитый фашист. Согласился. И вышел на сцену Политехнического музея, а затем и Колонного зала вместе с Николаем Грибачевым, Анатолием Софроновым, но главное – с Алексеем Сурковым, который незадолго до этого в газете «Культура и жизнь» обвинил Пастернака в контрреволюционных идеалах.

Видя, как травят поэта, «сердобольная» Агния Барто искренне недоумевала – чего это он упрямится, ведь ничего такого от него и не требуют: ну, напиши ты 2-3 «нужных» стихотворения и сразу все успокоятся, сразу «будет исправлено всё».

Нет. Хватит. Пастернак никогда не писал по принципу «чего изволите». Если до войны и насочинял он массу «нужных» стихов, но шли они от сердца и «нужными» оказывались не потому, что писались на заказ, просто поэт жил тогда душа в душу со временем. Теперь всё! Баста! Он понял, что время идет мимо русской истории. И он не желает более в ней соучаствовать…

Он всегда знал цену себе и своему творчеству. Но когда ему сообщили, что в Оксфордской антологии русской поэзии более всего места уделено Пушкину, Блоку и Пастернаку, это, конечно, польстило его самолюбию, но не более того. Ведь он русский поэт, пишет на русском языке, а на родине его знает и любит лишь горстка гуманитариев. Более его никто не читает. Не дают. Да, наверное я «действи-тельно притязательное ничтожество, – пишет Пастернак Ольге Фрейденберг 7 августа 1949 г., – если кончаю узкой негласной популярностью среди интеллигентов-евреев, из самых загнанных и несчастных?»

В том году под маской борьбы с «безродными космополитами» началась открытая охота за еврейской интеллигенцией. И Пастернак, и его двоюродная сестра это почувствовали на себе.

В 50-х годах, кроме «Доктора Живаго» (о нем – особо!), Пастернак много работал над переводам из Гёте («Фауст»), подготовил в 1955 г. сборник стихов и написал к нему развернутый биографический очерк «Люди и положения» (1956 г.). Ему уже за шестьдесят, а творческая активность не снижается, он, как всегда, полон идей, замыслов и планов. Некоторое облегчение, а с ним и творческий спад наступили лишь в 1955 г., когда он поставил последнюю точку в своем романе.

«Доктор Живаго» вышел грандиозным полотном. В нем сотни судеб, целая эпоха российской жизни. И эволюция взглядов Юрия Живаго во многом соответствовала той, что пережил и сам Пастернак.

* * * * *

Пастернак был женат дважды. И обеих своих жен страстно любил. Он, как и подобает поэту, сначала влюблялся в созданный им образ, а это непременно образ красивой женщины; затем, когда жизнь постепенно превращала виртуальный портрет в живую плоть, да к тому же со своим характером, который он ранее просто не замечал, наступало разочарование и тягомотный быт.

Первая его жена Евгения Владимировна Лурье была художницей, вела богемную жизнь и эту свою привычку принесла в семью, где богема обернулась вечным беспорядком, постоянным безденежьем. Пастернак очень быстро стал ощущать себя ненужной вещью, заброшенной под диван. К тому же, как отметил хорошо ее знавший Н. Вильмонт, «она не всегда молчала». Прожили семь лет, хотя Пастернак много раньше понял, что его брак – брак.

В 1931 г. Пастернак женился вторично. «Увел» жену от известного пианиста Генриха Нейгауза. Причем Пастернак столь искренне выражал свое восхищение еще и талантом Нейгауза, что тот «уступил» ему свою жену без сцен и скандалов. Они с Пастернаком на всю жизнь остались друзьями.

Зинаида Николаевна оказалась полной противоположностью первой жены поэта – деловая, домовитая, энергичная; с ней Пастернак был недосягаем для бытовых неурядиц, она его оградила от всех забот по дому, всё взяла в свои руки.

Многие давние друзья поэта, в частности Ахматова, сама абсолютно не приспособленная к бытовым сторонам жизни, сразу же невзлюбили «Зинку» именно из-за ее бросавшейся в глаза «делови-тости». Такая «бытовая озабоченность» неизбежно, по мнению и Ахматовой, и Лидии Чуковской, должна была сказаться и на мировосприятии Пастернака, «приземлить» его, ибо когда поэта окружает быт, это убивает музу.

Как в воду глубокого колодца заглянула Марина Цветаева, сразу разглядев не очень-то счастливую будущность Бориса; он, как писала Цветаева Анне Тесковой, «на счастливую любовь не способен». Его удел в любви – постоянные мучения.

Все эти женщины оказались правы в одном. Забота, когда она мелочна и всеохватна, постепенно начинает докучать, ибо незаметно беспокойство о внешних сторонах жизни начинает распространяться и на духовную жизнь мужа. А это для поэта – конец.