От Клубка до Праздничного марша (сборник)

Но времена проходили – и на глазах у Кухонного Крана прекрасные-тонкие-чашки-с-небольшим-синим-цветком-на-зелёном-стебле-внутри разбились одна за другой, выронив цветки свои кто в раковину, а кто просто на пол. И тогда под Кухонным Краном начали мыть менее прекрасные и менее тонкие чашки, у которых не было никаких цветков внутри, но была хотя бы золотая полоска – сияющий обруч. Впрочем, разбились и эти чашки – и обручи укатились, укатились, укатились… Бог весть куда.

Следующие чашки оказались совсем простенькими – и внутри у них не было ничего. Но Кухонный Кран всё равно по привычке заглядывал внутрь, вздыхая о небольшом синем цветке на зелёном стебле или хотя бы о золотой полоске, – нет, пусто было внутри: иногда только к донышку прилипнут две-три чаинки, да что ж на них смотреть!

Так и шла жизнь: менялись чашки, менялись тарелки, ножи, вилки, ложки и ложечки. Менялись люди. Нежная рука бабушки с ровными белыми ноготками уступила место нервной руке её дочки с длинными розовыми ногтями – и забылись бабушкины нежности. Рука дочери крепко бралась за вентиль и сильно поворачивала его влево – было не очень приятно, но всё-таки ещё терпимо… А вот плотная и очень беспокойная рука внучки, давно уже подросшей и даже вышедшей замуж, так дёргала, так крутила… эх, да что говорить! Всё меняется в жизни, всё меняется.

Только одно оставалось на кухне неизменным – Маленькая Картина, в которую Кухонный Кран был влюблён настолько давно, что и вспомнить страшно. На Маленькой Картине стояла светлая вазочка – и в вазочке этой никогда не увядал букетик полевых цветов: ромашки, васильки, клевер…

Кухонный Кран, конечно, в жизни бы не посмел сказать Маленькой Картине, что влюблён в неё, да и посмел бы – что толку? Маленькая Картина висела так высоко и казалась такой недоступной! К чему ей был Кухонный Кран – хоть и новый сперва, хоть и ох какой бравый? Кухонный Кран! Выходец из унылой области сантехники… А теперь – когда Кухонный Кран потускнел, местами облез, и стёрлись давно голубой и красный кружки, неброско украшавшие его: голубой кружок – холодная вода, красный – горячая, – теперь он ей и подавно был ни к чему. Да и хрипел он всё чаще, а иногда и подкашливал, причём кашель этот был смешон.

Любой на месте Кухонного Крана давно бы расплакался. Расплакался и он – сколько внучкина рука ни вертела его и ни дёргала, слёзы всё капали и капали в раковину, капали и капали: ах, жизнь, жизнь!..

– Пора бы наконец вызвать слесаря! – вдруг услышал он и сначала испугался, а потом сказал себе: «Пусть…»

Маленькая Картина всё равно висела так высоко на стене и казалась такой далёкой, такой недоступной!

Слесарь не шёл, а Кухонный Кран рыдал уже вовсю – и зарыдал в конце концов так громко, что в полную мощь хлынула из него вода – горячая почему-то. Вода постепенно затопляла кухню, слёзы поднимались выше и выше, ещё выше, ещё…

И вот уже достигли они – нет, достиг он! – гордой чужой красавицы, Маленькой Картины со светлой вазочкой и никогда не увядавшим букетом полевых цветов: ромашки, васильки, клевер… В дверь квартиры стучали, но открыть было некому – хозяева ушли в гости.

Рыдал Кухонный Кран – и во всём мире не было никого, кто мог бы его утешить. Да и вернуть ли прекрасные-тонкие-чашки-с-небольшим-синим-цветком-на-зелёном-стебле-внутри, вернуть ли чашки-с-золотой-полоской… бабушкины нежности!

Сильной волной слёз смыло со стены Маленькую Картину – и поплыла по горячему (горючему!) морю светлая вазочка с никогда не увядавшим букетом полевых цветов, поплыла, словно лёгкая лодка. Ромашки, васильки, клевер… Маленькая Картина качалась на волнах, прекрасная, вечная, неизменная – и когда самая большая волна вынесла её в открытое море (кажется, Средиземное – какое же ещё!), Маленькая Картина обернулась и крикнула:

– Не плачьте, мой дорогой Кухонный Кран, я всегда любила Вас одного! Прощайте…

Крикнула и – уплыла, потому что в одном знаменитом венецианском музее давным-давно было приготовлено для неё почётное место в самом центре самой главной стены.

Тогда Кухонный Кран перестал плакать и совершенно некстати вспомнил вдруг: «Жизнь коротка, искусство – вечно».

Утюг как утюг

Самыми разговорчивыми в доме были, конечно, Часы: они совсем не умолкали. Про что рассказывали они? А про то, как бежит время, как исчезают без следа секунда за секундой. Часам надо было успеть рассказать про каждую из них – вот они и стрекотали без умолку: секунды сменяют друг друга быстро! Печальны, ах печальны были истории, рассказываемые Часами: ведь Время – такая грустная тема!

Впрочем, не уступал Часам и Счётчик: тоже говорун что надо! Жужжание его слышалось беспрерывно, а рассказывал он о том, что в доме горит свет и что об этом, по его, Счётчика, мнению, никто не должен забывать, потому как свет – самое ценное в мире. А о самом ценном в мире забывать нельзя. Впрочем, жильцы всё равно забывали – так что Счётчик жужжал, жужжал и жужжал: «Как можжжно, ужжжасно!»