От Красного террора к мафиозному государству: спецслужбы России в борьбе за мировое господство (1917-2036)

Сталин представляется мне человеком, применительно к которому слово «негодяй» — огромная недооценка. Зависть, подозрительность, с явной наклонностью к садизму, поистине безграничная и сумасшедшая ревность в дополнение к столь же безграничным амбициям были его главными качествами[124].

С этой характеристикой Сталина трудно не согласиться. Именно этот человек в 1922 году, заимствовав самые гадкие черты Ленина и Свердлова, стал восходить к руководству в партии и государстве.

До Восьмого съезда РКП(б) генсеком был Свердлов. Секретариат ЦК, как тогда говорили, находился в его записной книжке. Ответственным секретарем ЦК была Стасова, затем Крестинский, затем Молотов. Из членов Политбюро, избранных после Одиннадцатого съезда партии (Ленин, Зиновьев, Каменев, Рыков, Сталин, Томский, Троцкий), выбор, как на генсека, пал на Сталина. Отметим, что до начала болезни Ленина никаких серьезных политических разногласий между председателем Совнаркома и Сталиным не было. Так, 28 марта 1922 года Ленин публично защищает Сталина, а не Е. А. Преображенского, показывая всем делегатам Одиннадцатого съезда, на чьей он стороне, причем защищает Ленин Сталина по тем вопросам, которые буквально через несколько недель составят основу политического конфликта со Сталиным: национальная политика и Рабкрин (Рабоче-крестьянская инспекция)[125].

О болезненном состоянии Ленина мы знаем из многих источников. 3 марта 1921 года он пишет записку Каменеву, впервые опубликованную в 1989-м:

Вижу, что на съезде, вероятно, не смогу читать доклада. Ухудшение в болезни после трех месяцев лечения явное […] Я попробую готовиться. Но готовьтесь и Вы. На съезде и пленуме ЦК важен и мой доклад. Очень боюсь, что ни там, ни здесь не смогу. […] Имейте в виду, что обмен коротенькими записочками […] нервы выносят лучше разговоров (ибо я могу обдумать, отложить на час и т. д. Оч[ень] прошу поэтому завести стенографистку и чаще посылать мне (перед Пол[ит]бюро) записки в 5–10 строк. Я подумаю час-два и отвечу[126].

Думать час-два над запиской в несколько строк — это уже не Ленин октября 1917 года!

«Здоровье Ленина резко надломилось в конце 1921 года»[127], — вспоминал Троцкий.

Наблюдательный Сталин не мог не знать, что Ленин заболевает. По линии ЦК и ВЧК об этом, разумеется, знал и Дзержинский. Отметим также, что март 1921 года, когда писалась записка Ленина Каменеву, — месяц и год введения в советской России Новой экономической политики (НЭП), провозглашенной Десятым партийным съездом.

По непопулярности в партии НЭП мог сравниться только с Брестским миром. Это был второй оппортунистический шага Ленина как коммуниста. Точнее — компромисс на внутреннем фронте (НЭП) явился следствием компромисса на фронте внешнем (Брестское соглашение и отказ от перманентной революционной войны), о чем предупреждали Ленина многочисленные противники Брестского мира, от Троцкого до левых коммунистов.

Однако, если при подписании Брестского мира его сторонники (в лице Ленина) и его противники (в лице всех остальных) с одинаковым рвением подчеркивали недолговечность Бреста, к НЭПу отношение было совсем иным. На какой срок вводился НЭП и к каким последствиям он мог привести — в 1921 году не знал никто. Трудно сказать, насколько буквально воспринимал Ленин собственную фразу о том, что НЭП вводился им «всерьез и надолго»[128], одновременно указывая, что НЭП означает возрождение капитализма в России. По крайней мере лозунг этот ни у кого не должен был вызвать восторга. Было понятно, что мирного сосуществования между всевластным, вооруженным, но бедным и голодным коммунистом, с одной стороны, и безоружным, сытым и богатым нэпманом, с другой, быть не может. Либо коммунист посадит нэпмана, либо нэпман отнимет власть у коммуниста. Случилось первое.