От лица огня

— Терещенко, — взвыл Харчук. — Я тебя предупреждаю: не соберёшься сегодня, вылетишь из сборной округа. Пороги потом обивать будешь — никуда не возьмут.

— Сейчас переоденусь и выйду разминаться.

— Давай, давай, давай! Не стой!

Тренерская работа, если смотреть со стороны, — собачья. Чем дальше тренер от спортсмена, чем меньше его понимает, тем громче он кричит. Феликса знала, что Харчук орёт от неуверенности и в себе, и в ней. Можно было бы не обращать внимания, но всё равно неприятно. Чуть заметно кивнув Клаве, она пошла под трибуны. Клава всё поняла и несколько минут спустя нашла Феликсу в раздевалке.

— Феля, ты знаешь, что с Ильёй? Где он сейчас? — с ходу спросила она.

Феликса молча посмотрела на Клаву. Времени на этот разговор у неё не было, да и место, в раздевалке перед стартами, когда рядом переодевались другие спортсменки, совсем для него не годилось.

— Я всё понимаю, Феля, — сбивчивым шепотом зачастила Клава. — Но и ты пойми, меня сейчас на допросы таскают из-за того, что я в Потребсоюзе работала. Говорят, с немцами сотрудничала. В мае Наталку из Новой Диканьки арестовали, присудили двадцать лет. Двадцать лет, представляешь?! Илья её знал, она его прятала у себя, но Наталка — другое дело, у неё там и правда с полицаями была история. А у меня же — ничего! Илья мог бы подтвердить.

Феликса пристально смотрела на Клаву, пытаясь понять смысл её слов. Кто такая Наталка? При чём тут Потребсоюз? И Клава тут при чём?

— Я всё в другой раз тебе расскажу, — торопилась, захлёбывалась словами Клава. — Мне возвращаться нужно, мне из Полтавы уезжать запретили, понимаешь? Найди Илью, он все мои слова может подтвердить: и что был у меня зимой, когда в Киев шёл, и что мы дедушку прятали…

— Ты его только раз видела? — Феликса поняла главное, Илья заходил в Полтаву на пути в Киев.

— Да, да, один только раз. Он скрывал, но я поняла, что он от наших шёл. Потом пообещал, что на обратном пути ещё раз зайдёт, но не заходил.

— Я ищу, Клава. И ничего о нём не знаю, — вздохнула Феликса. Больше сказать ей было нечего.

— Найди его скорее, — умоляюще схватила ее за руку Клава. — Может, тот дедушка что-то знает? Найди дедушку!

— Какого дедушку? — Феликса чувствовала, что Клава говорит важные вещи, но времени понять и разобраться в них у неё не оставалось.

— Старичок, еврей. Сначала его прятала моя подружка Татьяна, потом мы с Димой. А потом Илья его вынес из Полтавы.

— Как его звали, ты скажешь, наконец?! — рассердилась Феликса.

— Да не помню я, — заплакала Клава. — Танька помнила, но её в Германию год назад отправили. Не у кого спросить.

— Терещенко! — от входа донесся яростный рев Мошко. — Живо на разминку!

— Нехама… Наум… Не помню я.

— Вспоминай! Вспомнишь — передай через кого-нибудь. — Феликса встала и выдохнула. — Всё, прощай, удачи тебе. Я побежала.

Она собирала историю Ильи, как расколотую мозаику. Часть фрагментов сохранилась, и Феликса сложила их по своему пониманию, но слишком многих деталей не хватало, они исчезли, и взять их было негде. Когда же ей казалось, что ничего уже добавить не сможет, вдруг появлялись люди, о которых Феликса сама никогда бы не вспомнила. Они возникали ниоткуда только затем, чтобы передать ей пару камешков из мозаики. И рисунок менялся.

Феликса знала очень мало о том, что делал Илья и где был весной сорок второго года, до того, как пришёл в Киев. О том, что произошло в Киеве, она по-прежнему не знала ничего. Никто не мог рассказать ей. Никто не знал.

Глава двадцать вторая Других заданий не давать (Киев, осень 1944 — зима 1945)

1.

В руинах Крещатика ясной синевой сквозило сентябрьское небо. Прежде здесь работали только киевляне, теперь повсюду мелькала серая форма солдат вермахта. Их приводили колоннами под конвоем через весь город, из лагерей, построенных в годы оккупации для советских пленных.

К площади Калинина с нескольких улиц подвели рельсы, грузовые трамваи вывозили балки, арматуру, кирпич. Серая пыль тянулась за ними, поднималась над первыми этажами разрушенных домов и в солнечных лучах наливалась золотом и светом.

Будто моль чулок побила, подумала Гитл, глядя на Крещатик. Издалека он так и выглядел, но глаз замечал оплавленный металл и почерневший в пожарах камень.

Из эвакуации Гитл вернулась на пепелище. Её двор не изменился, и абрикосы росли как до войны, и виноград вился по стенам, но дом, в котором она прожила всю жизнь и из которого уехала, её не дождался. Развалины громоздились кучами золы, щетинились обугленными бревнами и листами проржавевшего кровельного железа.