От лица огня

Не вышел никто. Коротко выругавшись, офицер пошел вдоль строя, вглядываясь в лица пленных. Илья видел, как от правого фланга к левому не спеша перемещается его серо-зелёная фуражка. Она дважды останавливалась, и по приказу офицера из рядов дважды выталкивали пленных. Илья следил за фуражкой, за раскинувшим на тулье крылья имперским орлом. Он решил не отводить взгляд, но и не смотреть в глаза офицеру, просто следить за фуражкой.

Когда орёл на минуту замер напротив него, Илья отчётливо разглядел под ним, на околыше, красно-бело-чёрную розетку в обрамлении венка из дубовых листьев. Утром ткань фуражки намокла, и хотя дождь наконец закончился, она оставалась сырой.

Офицер внимательно прошёлся взглядом по лицам, дольше других разглядывал Ваню Меланченко, но не сказал ничего, двинулся дальше, и вскоре из строя вытолкнули третьего, не то еврея, не то комиссара — кто знает, кого разглядел в этом сутулом высоком пленном господин обер-лейтенант. Закончив обход, офицер с переводчиком ушли, не сказав ничего, а фельдфебель выстроил выведенных из строя, и автоматчики расстреляли этих восьмерых тут же, на глазах у пленных. Фуражка с орлом и дубовыми листьями какое-то время ещё стояла у Ильи перед глазами, а под ней — желтоватое вытянутое пятно, кажется, с полоской усов. Или без них. Он вдруг понял, что лица офицера не запомнил. Полчаса спустя их колонна влилась в общую и двинулась следом за тысячами красноармейцев, из которых никто не знал, куда их ведут, и что их ждёт в конце пути.

Шли молча, берегли силы. Позади колонны время от времени раздавались выстрелы — охрана добивала отставших раненых. Илья был уверен, что может идти и не отстанет, к тому же во фляжках у них ещё оставалась вода, но Ваня Меланченко уже к полудню едва передвигал ноги. Жора забросил здоровую руку Меланченко себе на плечо и почти нёс его, чувствуя, как с каждым шагом тот теряет силы.

За день они прошли несколько сёл. Всякий раз, когда колонна, молча двигавшаяся среди полей, втягивалась в сельскую улицу, и в рядах пленных, и вокруг них поднимался многоголосый вой. Стоявшие по обочинам женщины выкрикивали имена пропавших на войне родных, надеясь если не увидеть среди идущих мужа или брата, то, может быть, встретить их знакомых и узнать хоть что-нибудь. Хотя что тут можно было узнать? А пленные из всех сил кричали свои имена и названия сёл, надеясь, что услышат и передадут семьям, а те смогут отыскать их в лагере. Кто услышит? Как передадут? Илья молчал, ему нечего было кричать, молчал Меланченко, сосредоточенно делая шаг за шагом, молчал и Жора, его мать эвакуировалась в Медногорск, а других родных в Киеве у него не осталось.

К вечеру тучи поредели, и перед закатом выглянуло солнце, осветив косыми густо-жёлтыми лучами кукольный городок на едва тронутых осенними красками, совсем ещё зёленых холмах. Они подходили к Хоролу.

По городу сквозь ставший привычным крик конвой погнал колонну бегом, и на окраине Хорола, уже в сумерках, пленные увидели обтянутую по периметру колючей проволокой огромную яму. Чуть в стороне жались друг к другу несколько одноэтажных зданий, а дальше из надвигающейся темноты выступало тёмное здание кирпичного завода. В этой яме, старом глиняном карьере, немцы устроили пересыльный лагерь всего несколько дней назад. С наступлением темноты вспыхнули прожекторы, и Илья увидел, что вся яма заполнена людьми. Заключённые стояли почти вплотную, плечом к плечу, спиной к спине, и с дороги казалось, что они только и могут стоять, потому что ни сесть, ни тем более лечь было негде. После дождей глина размокла, и на дне наверняка собралась вода. В отвесной стене карьера темнели кое-как вырытые ниши, в них тоже сидели и лежали пленные. Картина сама по себе была жуткой, но в мертвенном свете ярких прожекторов, посреди осенней ночи, увиденное показалась им адом, и мало кто сомневался, что так оно и было.

Колонна долго стояла у ворот, видимо, конвой обсуждал с начальством лагеря, как им быть дальше. Карьер и без того был переполнен, новая партия просто не могла поместиться на огороженной территории. Но ворота всё же открыли, и часть прибывших загнали внутрь, остальным велели подойти к ограждению с наружной стороны и наконец, впервые за весь этот долгий день, разрешили сесть. Два лагерных прожектора развернули в их сторону, конвойные, разозленные тем, что не смогут поспать этой ночью, остались охранять пленных.

— Надо Ваню перевязать, — сказал Жора, как только они сели.

— Не надо, — едва слышно ответил Меланченко, вытер рукавом пот со лба, закрыл глаза, тут же опрокинулся на спину, и было непонятно, уснул он или потерял сознание.

— Это я виноват, — Жора ударил себя кулаком по ноге и заплакал от бессилия. — Это я затащил вас в плен.