От любви до ненависти

Я встала, и тут стремительно вошел мужчина какой-то фельдфебельской внешности, глядящий косо, не на человека, а вбок и вниз. Он взял папку с делом моего сына. Коротко спросил:

— Мать?

— Да.

— Пойдемте.

Мы пошли по длинному коридору, в конце его он достал ключ, открыл дверь и впустил меня в пустую крошечную комнатку: стол с телефоном и стул напротив него. Кабинет для уединенных разговоров (допросов!).

Бросив на стол папку, он достал из стола газетную вырезку большого формата, положил ее передо мной:

— Изучайте пока.

А сам взялся названивать и говорить с кем-то невыносимо бодрым и веселым голосом.

Крупный заголовок: «О наркотических средствах и психотропных веществах. Федеральный закон».

Изучать я его, конечно, не могла. Почему-то сразу бросилось в глаза:

«Статья 51. Ликвидация юридического лица в связи с незаконным оборотом наркотических или психотропных средств».

Слово «ликвидация» будто ударило.

Туман застлал все.

А он все говорил и говорил, смеялся и смеялся.

Наконец угомонился.

— Изучили?

Я молча вернула ему вырезку.

Он аккуратно сложил ее и, откинувшись на спинке стула и глядя по-прежнему косо, сказал:

— Плохо дело!

— Что? Что?

— Да то! Много неприятностей у вашего сынка может быть. Если бы просто кололся! Есть свидетельства и о распространении, то есть продаже, и хранение как факт. За это и срок может светить!

— Вы что? Какой срок? Он же несовершеннолетний! И ваши женщины мне сказали…

— Это не женщины, а сотрудницы! — поправил фельдфебель. — Потом, вашему сыну уже шестнадцать, а с шестнадцати ответственность совсем другая. Несовершеннолетний! Для несовершеннолетних что, думаете, тюрем и колоний нет? Еще как есть! Или, думаете, он убил, ограбил — и гуляет, потому что несовершеннолетний?

— Нет, но откуда это все? Распространение, хранение! Где он мог их хранить?

— Да хоть в собственной куртке. Вы карманы его проверяете?

— Нет, конечно.

— «Конечно»! И зря, что конечно!

Я сдержала себя, сказала:

— Послушайте, я уверена, это случайность. Пожалуйста, вызовите его сюда, и он все расскажет. Всю правду. Он никогда не врет мне.

— Уже рассказал. И другие рассказали. Одна компания. И ваш там чуть ли не главный. И героин, и все прочее. И прекурсоры! — выделил он, явно гордясь тем, что знает такое мудреное слово.

— Мало ли что на человека можно свалить! Он тихий, абсолютно безобидный, вот на него и валят.

— Все вы так, родители, о своих детях думаете. А на деле: подонок на подонке!

И только тут кончилось мое терпение. Голосом, нажимом, интонацией первых же слов я заставила фельдфебеля смотреть не вкось, а на меня.

— Вам не кажется, что мы тратим время впустую? Вы не сказали мне ничего конкретного! На каком основании вы его задерживаете? В чем конкретно его подозревают или обвиняют? Где протокол допроса? Почему допрашивали без родителей? (Откуда-то я вспомнила, что так вроде бы положено.) Почему мне не разрешают его увидеть? И почему, наконец, вы говорите со мной так, будто я преступница?

Фельдфебель и впрямь перестал косить. Сам он, видимо, орать привык, но от других подобного отношения к себе, уважаемому, стерпеть не мог.

— Все сказали? — спросил он.

— Нет, еще не все. Но остальное я буду говорить уже не вам!

— На здоровье!

Фельдфебель поднялся, чуть не отшвырнув стул, и вышел, оставив меня в совершенно идиотском положении.

И тут же, моментально! — недавний гонор слетел с меня. Я выскочила из кабинета и побежала за ним по коридору:

— Извините! Но поймите, я мать! Скажите хотя бы, когда его можно увидеть?!

Он молча двигался вперед. Вдруг остановился, с кем-то заговорил. Заулыбался! Стал ржать! Анекдот, что ли, ему рассказали? (Я не слышала, потому что не могла слышать ничего, что не касалось моего сына.) Мне дико было это: как может человек в такой ситуации улыбаться и даже смеяться? Как может не чувствовать боли?

Я стояла рядом.

Он освободился.

Я встала перед ним (руки заломлены):

— Ради бога, скажите, когда я могу его увидеть?

— Вам сообщат.

— Как сообщат? По телефону?

— Мы решим.

И он свернул в один из кабинетов с деревянной полированной дверью. Начальственный кабинет.

Я постояла возле него. И поняла вдруг, что теряю время.

И пошла из этого чертова места, думая: куда?

Куда?!

У журналистов, конечно, множество знакомых, в том числе и в милиции, и во властных структурах. У некоторых друзья. Знакомые у меня были, друзей же никого. Позвонить Илье? Он человек в городе известный, но отношения с властями плохие.

И тут я остановилась. И поняла сразу и безоговорочно: Мрелашвили. Только он. Зато наверняка.

Схватив такси, через пятнадцать минут я была в его кабинете.

— Василий Натанович!

— Что? Что такое? — перепугался он.

— Спасите, ради бога. Я вам… Я вас… Я что угодно!

— Да что такое?

Едва я начала говорить, он вызвал своего юриста (то есть юриста, работавшего при заводе, но это одно и то же). Путаясь, задыхаясь, плача, я описала ситуацию. Юрист, человек пожилой, утешительно спокойный, пожал плечами.

— Такое ощущение, что это кому-то нужно. То есть подстроено. Насчет наркотиков мы разберемся. Но задержание несовершеннолетнего без оповещения родителей?.. У вас есть телефон?

— Есть.