От мира сего

Почему так? Почему человек, если долго кого-то не видит, осужден неумолимо быстро забывать даже самых своих близких? Или в этом заключена некая высшая и все-таки непонятная ей мудрость?

Потом мысли ее вновь обращались к тому важному, необычному, что случилось с нею впервые.

Сказать или не надо? Или сказать только тогда, когда уже ничего нельзя будет переменить и он волей-неволей должен будет подчиниться ее решению — иметь от него ребенка?

Прошло совсем немного времени, жизнь, как оно часто бывает, сама решила все по-своему.

Однажды, после особенно тяжелого допроса, когда пришлось не спать всю ночь напролет, ее отправили в медсанбат, спустя два дня все было кончено; она догнала свою часть, которая перебазировалась, в сущности, на недалекое расстояние, всего лишь на полсотни километров вперед.

Позднее комбат спросил:

— Что это приключилось с тобой такое?

Глаза его смотрели на нее прямым, чистым взглядом, он ничего не знал, ни о чем не догадывался. Она решила не говорить всей правды.

Когда-нибудь, не теперь, расскажет все как есть.

— Да ерунда собачья, — ответила лихо, засмеялась неведомо чему, и он тоже улыбнулся в ответ, так ничего не поняв и не стремясь узнать, как оно все было.

Их демобилизовали почти в одно и то же время, его на месяц позднее.

Она вернулась домой в Москву, и постаревшая за неполные четыре года мама от испуга и радости поистине лишилась на миг речи, когда Сима появилась на пороге.

Сима ждала писем от него, по нескольку раз в день заглядывала в почтовый ящик, иной раз бегала на почту — не потерялось ли часом письмо или, возможно, отнесли случайно на другой адрес? Но нет, писем не было, и она сходила с ума, места себе не находила, не могла ни есть, ни спать.

Мама с жалостью глядела на нее.

— До чего ты тощенькая стала, девочка, что с тобой?

— Со мной ничего, — бодрым голосом отвечала Сима. — Все в порядке, мамочка, не беспокойся!

Как-то все-таки решилась, поехала в Гатчину, туда, где, она знала, он жил со своей семьей. Маме сказала:

— Надо будет навестить одну знакомую, вместе были на фронте.

Мама ответила:

— Счастливого тебе пути!

Но глаза ее с грустным недоверием глядели на дочь, Симе показалось, мама все поняла. Однако не остановила ее, не стала расспрашивать, добиваться правды. Такой она была всегда — деликатной, необыкновенно тактичной.

Гатчина оказалась небольшим городом, пострадавшим от гитлеровцев в дни войны.

Сима знала Васин адрес. Не раз держала в своих руках. С вокзала отправилась на ту самую улицу, где он жил. Дорогой думала, сохранился ли дом, в котором жила его семья, или в дом попала бомба, разрушила и теперь все они переехали куда-то, а куда — следовало еще узнать.

Нет, дом стоял на своем месте; уже спустились осенние сумерки, в окнах горели лампы под цветными абажурами, откуда-то доносились звуки танго «О, эти черные глаза». То было самое любимое Симой танго. Бархатный мужской баритон словно бы жаловался кому-то неведомому:

О, эти черные глаза

Меня пленили,

Их позабыть не в силах я,

Они горят передо мной…

Ей показалось, это поет Вася, у него был несильный, но теплый, мягкий голос, но потом поняла, кто-то просто-напросто завел патефон, поставил эту самую пластинку.

Сима стояла возле дверей, ведущих в дом, старый, с облупленной кое-где штукатуркой, слушала музыку и ждала встречи с Васей, но в то же время несказанно боялась увидеть его. Как-то он отнесется к ее приезду? Что скажет? Может быть, рассердится? Но, с другой стороны, он должен понять ее, ведь она волнуется за самого близкого и дорогого человека на свете, который почему-то не пишет, не дает о себе знать.

Изредка из дома выходил кто-нибудь, она каждый раз вздрагивала, не Вася ли, но нет. Сперва то была старая женщина с авоськой в одной руке и с собачьим поводком в другой.

Она вела на поводке белую дворняжку, мельком оглядела Симу, прошла мимо, обернулась, и собака тоже обернулась вместе с хозяйкой.

Сима невольно усмехнулась, хотя невесело было у нее на душе, уж очень смешно это выглядело, когда обе — и старая хозяйка, и ее собака — одновременно обернулись, глянули на нее.

Потом пробежал мальчик. Может быть, Васин сын? Нет, Васиному сыну было б, по ее подсчетам, десять лет, а этому не больше семи.

Прошла женщина в темном пальто, теплый платок спущен на плечи, черные смоляные волосы гладко зачесаны назад. Не жена ли Васи? Вроде бы не похожа, Вася говорил, она — русоволосая, невысокая, а эта ростом намного выше Симы.

Вечер окончательно завладел небом, стало уже по-осеннему холодно, заморосил мелкий дождь.

Тут Сима решилась, поднялась на третий этаж, остановилась перед дверью. Позвонить или не надо? Или все-таки позвонить?

А вдруг он сам откроет, что тогда скажет? Ему это, наверное, не по душе. Разве? Может быть, наоборот, обрадуется, увидев ее, кинется к ней, скажет:

«Махоркин, милый, как это ты надумала? Вот славно-то…»

Сима то поднимала руку, чтобы позвонить, то вновь опускала ее. Потом все же позвонила. И дверь открылась мгновенно, словно там, в глубине квартиры, только и ждали ее звонка.