От мира сего

У больной Сережкиной было опущение желудка. Поначалу, когда ее привезли в больницу, у нее по нескольку раз в день случались рвоты, из-за болей она не могла спать ночами, сильно похудела, осунулась и не переставала утверждать:

— У меня рак — и больше ничего другого!

В то время Вареников как раз был в отпуске, палату вел сам завотделением Вершилов. Он провел все исследования, даже созвал консилиум по собственной инициативе, ибо Сережкина ничему и никому не верила, а настаивала: «Покажите меня хорошему онкологу…»

— Что со мной будет? — тоскливо спросила Сережкина; рот ее скривился, вот-вот заплачет.

— С вами будет все то, что будет со всеми нами, — безмятежно ответил Вареников.

— Что же? — продолжала допытываться Сережкина.

— Ничего, — весело сказал Вареников, подошел к ее постели. — Итак, начнем перво-наперво с давления…

Даже глаза на миг полузакрыл, должно быть для того, чтобы лучше слышать.

— Все хорошо.

Аккуратно сложил аппарат, положил его в футляр.

— Ладненько, девушки, я попозже зайду еще, милые…

Кто-то, кажется все та же Сережкина, что-то спросил, он не посчитал нужным обернуться, переспросить.

С улыбкой, как бы забытой на лице, быстро закрыл за собой дверь.

— Вот так он всегда, — Сережкина не выдержала, слезы полились по впалым щекам, — вот так всегда, — всхлипывая, повторяла она, не вытирая слез. — Почему, ну почему он такой?

— Да уж, — вздохнула Астахова. — Не поговорит толком, не расспросит, а если спрашивает о чем-то, глаза у него далекие-предалекие, видно, свою какую-то думу думает, а тебя вроде бы как сквозь дымку слушает…

— Вот-вот, — подхватила соседка Астаховой, молоденькая светлоглазая Пирожкова; несмотря на цветущий вид, Пирожкова была тяжело больна: у нее был панкреатит, камни в желчном и, кроме того, еще и хронический цистит; однако, несмотря на все свои хвори, Пирожкова обладала неувядающим оптимизмом, сама, первая, охотно подсмеивалась над собой, утверждая:

— Хотя у меня фамилия и сдобная, сама я дохлятина преизрядная…

На этот раз Пирожкова не шутила, не подсмеивалась, а была, по всему видно, настроена довольно воинственно.

— На него бы главврачу написать, — сказала непримиримо.

— А что писать будешь? — спросила Астахова. — В чем обвинишь?

— В безразличии, — ответила Пирожкова. — Неужели сами не видите: он на всех на нас как на белых мышей или как на подопытных свинок глядит…

Сережкина глубоко вздохнула, старательно вытерла платком глаза и щеки.

— Врач не должен быть таким! — Она даже кулаком пристукнула по тощему своему колену, как бы припечатывая свои слова. — Не должен! Не имеет права!

— Что есть, то есть, — согласилась с нею Астахова.

— А я все-таки напишу главврачу, — помолчав, сказала Пирожкова. — Пусть его как хочет, а я напишу…

Так говорили больные, однако Вареникову не довелось слышать ни слова из их разговора. Он был уже далеко от палаты, в ординаторской; впрочем, если бы даже до него и дошло бы то, что о нем говорят, его бы это, пожалуй, нисколько не потревожило, не взволновало бы. Или, может быть, взволновало бы, но в самой незначительной степени…

ГЛАВА ВТОРАЯ

Врач-ординатор первого терапевтического отделения больницы Зоя Ярославна Башкирцева не привыкла унывать. Даже в детстве редко плакала, а тот человек, от которого у нее остался сын, обычно говорил, удивляясь:

— Легче из высохшего саксаула сок выжать, чем из тебя слезу…

Сама себя она определяла так:

— У меня в жизни радости выдавались гомеопатическими дозами, вот потому я стараюсь восполнить недостаток веселья постоянно и неизменно хорошим настроением.

И еще она говорила:

— Запасайтесь витаминами радости.

— Что это значит, какие еще витамины радости? — спрашивали ее, она поясняла:

— Скажем, сегодня у вас какая-то радость, растяните ее подольше, вспоминайте о ней почаще, а вспоминая, грейтесь об нее. Вы себя сразу станете лучше чувствовать, вот увидите. Потому что впрок запаслись витаминами.

Ее далеко не все любили в отделении, впрочем, она и не старалась заслужить всеобщую любовь. Иной раз признавалась заведующему отделением Вершилову:

— Хотите знать, Виктор Сергеевич, тот, кого все любят, никем по-настоящему не любим. Это мое твердое убеждение.

Вершилов молча усмехался. За долгие годы работы он привык к Зое Ярославне; если ее называли при нем чудачкой, странной или непонятной, неизменно вступался за нее:

— Чудаки украшают жизнь, это известно еще с самых давних времен.

В каждом жизненном явлении Зоя Ярославна старалась отыскать золотую оболочку.

— Все к лучшему, — убеждала она всех: и своих коллег врачей, и больных. — Уверяю вас, на этом свете все к лучшему, иначе и быть не может!

Кто верил ей, а кто притворялся, что верит. Скорей всего она тоже порой сомневалась в собственных словах, однако не подавала вида. И продолжала уверять, что все к лучшему в этом лучшем из миров.

Она была высокая, плечистая, большое, крепкощекое лицо, темные брови над темными, блестящими глазами. Крупный рот, сплошные, ровные зубы.