От Мировой до Гражданской войны. Воспоминания. 1914–1920

В 10 утра мы подошли к Зонгулдаку. Начальник дивизиона не имел разрешения вступать в перестрелку с береговыми батареями, а потому заявил мне, что приблизится только не ближе дальности берегового огня, т. е. семи или восьми миль. С этой дистанции я мог рассмотреть в зрительную трубу стоящий в гавани пароход и некоторые строения на берегу. Тем не менее мы потихоньку все приближались и приближались, пока на берегу не вспыхнули вдруг два огонька и не послышалось характерное жужжание приближающихся снарядов. Оба были перелеты, но один упал довольно близко от миноносца. Вслед за первыми ласточками прилетели и другие, но миноносец уже дал большой ход и быстро вышел из опасной сферы. Я проверил свои ощущения – сильно ли я отвык от постоянного обстрела в Порт-Артуре, и убедился, что не очень. Далее мы пошли вдоль анатолийского берега, и Трубецкой мне показывал в разных местах остовы выкинувшихся на берег турецких пароходов. Самое большое кладбище было в Эрегли, там торчало из воды много мачт и труб.

Около 2 часов мы подошли к Босфору, не видав ни одного дыма, ни паруса. Единственным развлечением был расстрел двух плавающих мин, вероятно, оторвавшихся от нашего заграждения у Босфора. Босфор я видел только издали, так как Трубецкой не желал приближаться близко, чтобы сохранить за собой свободными пути отступления на случай внезапного появления противника с тыла. От Босфора мы прошли миль двадцать вдоль европейского берега, а затем свернули в море. Часов около пяти, когда мы с Трубецким сидели в его каюте и мирно пили чай, вдруг вбежал вахтенный унтер-офицер и доложил, что на востоке виден густой дым, по-видимому, от большого военного корабля. Трубецкой стремительно выскочил наверх, а я, о стыд! почувствовал, что заболел «гебенитом» в острой форме. Во рту внезапно пересохло, и дыхание сперлось. Какое счастье, что меня никто в это время не видел. Через несколько минут, собрав всю свою волю, я уже небрежной походкой, по-видимому, спокойно, прошел на мостик и, пожалуй, чересчур равнодушным голосом спросил Трубецкого о причине тревоги. Тот посмотрел на меня с некоторым любопытством и, как мне показалось, лукавством, и ответил:

– А вот скоро узнаем.

Миноносцы уже шли 24-узловым ходом, чтобы выиграть у возможного противника пространство и не быть прижатыми к берегу. Дым понемногу приближался, и, наконец, стало возможным разобрать трубы и мачты. Оказалось, что это «Императрица Мария», которую мы считали гораздо далее к востоку. Она должна была в случае надобности служить опорой миноносцам и ходить зигзагами в определенном месте. Первым моим впечатлением было приятное чувство безопасности, а вторым разочарование от неудавшейся авантюры. Нам было запрещено без крайней надобности пользоваться радиотелеграфом, чтобы не выдать своего места неприятелю, и потому Трубецкой решил подойти к «Императрице Марии» для переговоров.

Наш первый черноморский дредноут имел очень импозантный вид на ходу в море. Мы подошли к нему на расстояние голоса, и Трубецкой доложил адмиралу Новицкому,[192] державшему флаг на «Императрице Марии», о нашем походе. Получено было приказание ночью держаться вблизи острова Кефкен, наблюдая возможное движение угольщиков, а днем патрулировать опять в угольном районе. Ввиду того что неприятель знал о нашем присутствии у анатолийских берегов, надежды на добычу было мало, и действительно, ни днем ни ночью мы не видели ни одной живой души.

На третий день мы получили по радио приказание приблизиться к адмиралу и совместно с «Марией» пошли к Севастополю, усилив его охрану от подводных лодок нашими двумя миноносцами. Таким образом, моя первая экспедиция прошла без встречи с противником, но тем не менее я был очень доволен сделанной прогулкой. Личный состав как офицеров, так и матросов произвел на меня очень приятное впечатление. Было видно, что команды прошли хорошую боевую школу. Видна была уверенность в себе. Все маневры исполнялись быстро и отчетливо, а самое главное, что каждый знал, что делает и для чего он это делает. Разница с временем Японской войны была огромная и сразу бросалась в глаза.

Возвращался в Ставку я через Москву, и меня поразил грязный и неопрятный вид города. Затяжная война уже давала себя чувствовать, и ощущался недостаток рабочих рук. От прежнего воодушевления не было и следа. Все утомились, и недовольство высказывалось повсюду. О политике говорили и в вагонах, и в трамваях, и в ресторанах. Увеселительные места работали великолепно, но работа тыла, видимо, иссякала. Тыл переставал подпирать армию, и мер к оживлению тыла не принималось.

В Ставке все шло по-прежнему. Нас часто посещали великие князья. Мы даже устроили для них раз в неделю бридж, причем играли на двух столах и старались приглашать подходящих партнеров, но это не всегда удавалось, и однажды великого князя Георгия Михайловича посадили играть с одним артиллерийским полковником, которого он терпеть не мог. Мы не понимали, почему великий князь так насупился, а он, сыграв один роббер, встал, сказал, что у него болит голова, и ушел.