От Монмартра до Латинского квартала

И потащил меня за рукав по улице, не отпуская до той минуты, пока мы не очутились в глубине темной улицы Сены, перед какой-то убогой закусочной. В царившей там тьме я разглядел деревянные столы без скатертей, расшатанные скамьи, стойку, уставленную тарелками и бутылками. Зал походил на трапезную какого-нибудь монастыря. На полу — опилки. На стенах — беловатые мертвые отсветы, проникавшие сквозь крошечные оконца и вызывавшие какое-то противное оцепенение.

— М-сье Зави? — произнес сонный голос. — Вы, уже!

— Я не завтракать пришел, еще не время, — отвечал мой спутник. — Но зажгите-ка газ, пожалуйста, и дайте нам вина!

Зажгли газ.

— Здесь премило, — заметил я, чтобы прогнать тягостное ощущение, которое вызывала во мне эта пещера. — Довольно чисто… я и не знал…

— А я давно знаю, — резко сказал Зави.

Он вздохнул и добавил:

— Вот уж пять лет я здесь столуюсь. Надо иметь крепкий желудок, чтобы выдержать это.

— Еще бы!

— Пять лет!..

Он наклонился ко мне и сказал тихо:

— Я называю это не «есть», а «кормиться». А затем — я регулярно хожу к Гавасу, чтобы за ночь заработать столько, сколько мне нужно на комнату, прачку, еду. А ты бы мог так?

— Как здесь уныло!

— Да. И сыро. Вообще — отвратительно. Сюда приходят только несчастные, неудачники, бедняки, которые пьют здесь эту омерзительную кислятину. За твое здоровье!

Кислятина действительно была омерзительна.

— Да, — продолжал он с видом мрачным и надменным, когда опустели наши стаканы, — вот так и живу, видишь ли… утром — пишу для себя, после полудня — строчу у Бернуара, а с шести до двухтрех часов ночи — работаю в Агентстве.

— Но как тебя хватает на все это?

— Ничего не поделаешь, нужно!

Я был поражен, поняв вдруг, какой ценой мой приятель платит изо дня в день за право жить вне мира реальностей. Он мне показался в эту минуту так непохожим на других, что я не смел больше смеяться и пожал ему руку.

Да и не до смеха мне было. Тошнотворный запах, царивший в этой казарме, душил меня, вызывая тоскливое беспокойство. Я говорил себе, что Зави пошел по ложному пути, что он не прав, предпочитая риску это убогое существование, принимавшее его. В его возрасте люди бросаются, очертя голову, в воду и не думают о свиной котлетке. Если эти котлеты к ним приходят — хорошо, если они не приходят — мы не ставим в зависимость от этого свою жизнь и помним, что, чем крупнее риск, тем крупнее удача. Отчего бы не надеяться на удачу? Это значило бы сдаться раньше времени. Я попытался изложить свое мнение Зави.

— Да, ты так думаешь? — усмехнулся он.

— Я убежден в этом!

— Ну, для тебя-то это, может быть, и возможно, — с горечью сказал Зави.

— И для тебя тоже. Попробуй!

— Нет.

— Послушай! — вскричал я. — Я издыхал с голоду, как и другие, и это меня ничуть не запугало. Попытайся — и увидишь, что никто в конце концов не умирает от такой жизни.

— Возможно, — отвечал он.

И, подозвав жестом служанку, он попросил убрать бутылку и стаканы, потом, так как наступал час его завтрака, он посмотрел меню и заказал:

— Супное мясо с капустой и чашку кофе.

Боже, как быстро я после этой ночи научился видеть насквозь Эмиля Зави, все его мины, позы, его романтическую таинственность и манеру избегать всяких объяснений! Теперь у меня ко всему этому был ключ — и я не видел в его тайне ничего ни необычайного, ни положительного, напротив. Чем больше я журил моего приятеля, тем больше он от меня отдалялся. Однажды вечером, в Сен-Жер-менском сквере, меня взволновал один его жест: он нашел подле скамейки на земле 20 су и положил их в карман.

Пабло Пикассо. Нищенка

— Двадцать су!! — вскрикнула с завистью нищая, которая видела, как Зави поднял монету. — Да, — отвечал Зави. — А почему это вас так удивляет?

— А мне, — сказала женщина, — мне никогда еще не удавалось найти больше двух су… Я ищу… и иной раз, случайно…

— Да, двадцать су — это недурно!

— Еще бы!

И, так как я ожидал от этого странного человека поступка, который бы возвысил его в моих глазах, он вынул 2 о су из кармана, удостоверился, что монета — настоящая, и с большим самообладанием заявил:

— А я всегда нахожу не меньше двадцати франков, в противном случае я не считаю нужным себя утруждать.

И, думая, что я не вижу его забавного маневра, он бросил монетку на землю, к ногам нищей, и зашагал прочь с весьма «стендалевским» видом.

Вот каковы мы были! Кто бы ни являлся нашим идолом — Стендаль или Вийон, мы скорее дали бы себя разрубить на куски, чем отреклись от этого бога, в служение которому мы вносили большую искренность и бескорыстие. Всегда, во всякий час дня и ночи, это служение стояло для нас на первом плане, — и не знаю, краснеть ли нам за себя, или скорее мы имеем право с законной гордостью сказать себе, что то было славное время, и упомянуть его вздохом сожаления и улыбкой.