От Монмартра до Латинского квартала

— Вот дрянь! — выругался он, видимо разозленный.

Но то был Гильом-поэт. А Гильом — художественный критик был совсем другой человек. Общение с художниками имеет в себе столько приятного, что вы забываете о критике, но не о пользе, которую можно извлечь из этого общения. Пикассо был первым учителем Гильома и, честное слово, сумел победить его.

«Пора стать настоящими мастерами», — писал автор «Калиграмм» в своих «Размышлениях об эстетике». И далее, там же, он добавляет: «Рисуйте, чем хотите, трубками, почтовыми марками, открытками, канделябрами, кусками клеенки, газетами. Мы никому не ставим ограничений». Но отчего, когда дело касалось живописи, Гильом принципиально игнорировал краски?

Жан Метцингер. Портрет Гийома Аполлинера

— В тот день, когда кубисты прибегнут к помощи красок, — совершенно серьезно заявил он мне, — они лопнут.

Этот парадокс Гильом любил повторять, носился с ним. Ему-то он обязан своим успехом критика; на террасе тихого кафе Флоры его всегда окружали художники, стремясь извлечь пользу из его указаний и наставлений.

Гильом еще говаривал:

— Ценность произведения искусства измеряется количеством труда, вложенного в него артистом.

И он излагал на бумаге самые противоречивые теории, нимало не заботясь об их практическом результате.

Эти веселые беседы, перемежавшиеся взрывами смеха, приносят еще до сих пор плоды. Но, увы, нет больше Гильома, чтобы поддерживать при помощи пылкой фантазии и шутливой искренности здание, которое он возводил в свое время, спокойно покуривая трубочку. Сальмон, как человек тонкого ума, остерегся принять это наследие, слишком для него тяжелое, слишком неустойчивое. Он «отмахнулся» от него, и, может быть, теперь тешится в душе, наблюдая, как Жан Кокто использует это наследство.

Ах, как весело жить, любуясь на то, что делается на свете, и констатируя, что в сущности известным кругам, чтобы развлекаться, достаточно собственной глупости! Если бы не Жан Кокто, кто бы поверил, что кубизм способен очаровать снобов! А между тем мы видим, что он их околдовал, и этот поэт — вышедший из Ростана— ныне блистает в роли деятеля искусства, в роли какого-то «предтечи» или чего-то в этом роде. Раздушенный теоретик, изобретатель загадок и ребусов, — любимец старых дам и юнцов. Человек способный, что и говорить.

Вот кто весьма забавлял Гильома и ни капли его не возмущал! Плечи его не гнутся под тяжестью земного шара, того самого, что заставлял некогда сгибаться Атласа и наполовину раздавил его. Или, быть может, земной шар теперь уже не тот? Быть может, он — полый, и им так же легко вертеть, как теми целлулоидовыми шарами, которыми играют дети? В этом нет ничего невозможного. Зернышки внутри его гремят почти как бубенчики, и, куда дует ветер, туда катился и он, к развлечению зевак, пришедших поглазеть на изумительные трюки акробата. Всмотритесь в него: он хихикает и гримасничает во время своих фокусов и дрожит от страха, боясь, что его освищут. Всякий раз, как трюк удается, это — чудо. А когда шар падает на землю, наш акробатик, вместо того, чтобы провозгласить, как его славный учитель Гильом: «В конце концов я перестал бояться обманов», топает ногой, сердится и плачет заранее приготовленными слезами, такими же пустыми, как и его шар.

Нет, мне милее Аполлинэр с его обманами и заблуждениями. Аполлинэр по крайней мере был истинный поэт, писатель, достойный этого имени, человек выдающийся, удивительный.

Если он, ведомый своей любовью к искусству, и сбился с пути, то во всяком случае он не делал себе на этом карьеру. Я видел в конце войны, каким тяжелым и неблагодарным трудом он снискивал себе пропитание. Бедный Гильом Аполлинэр! Он оставался на посту, борясь до последней минуты, отдавая себя целиком, выбиваясь из сил. Подобно Мореасу, восклицавшему на смертном одре: «Классики и романтики — все это ерунда!», Аполлинэр всей своей жизнью заслужил право быть авторитетом, к слову которого относятся с вниманием и почтением. Если некоторые изменили его памяти и систематически его эксплуатировали, считая, что они действуют в его интересах, — что же, тем хуже для них! Предоставим им самим оценить свою роль по достоинству! Аполлинэр открывал иные пути: нас, знающих это, еще много. Поэтому мы не станем разыскивать то, что еще, может быть, сохранилось от него в кабачках, дорогих сердцу Жана Кокто. На Монпарнасе — вот где еще витает его дух! Вот где мы его найдем!

* * *

Монпарнас — это вторая родина Аполлинэра. Он первый открыл его и привел нас к Бати. Его повсюду хорошо принимали в этих местах, кишевших пестрой смесью рас. Его присутствие в этом водовороте создало священный союз артистов, как бы фиксировало и выкристаллизовало его.

Анри Руссо. Муза вдохновляет поэта (Мари Лорансен и Гийом Аполлинер)