От Москвы до Берлина

Дед покачал головой и сказал, что это не опасно. Да я и сам знал, что не опасно, но зудит и чешется. Решил терпеть. Днем с племянником деда Карлом (имя Карла было на слуху после кинобоевика «Карл Брунер», где юный Карл боролся с фашистами) пошел в лес, насобирал целый кувшин земляники и корзинку грибов. Дед же подготовил сюрприз: собрал вечером человек десять таких же, как он, пожилых людей и торжественно объявил что-то по-немецки, а мне перевел, что он им сказал, что я умный и хороший пионер: отмечаю на карте линию фронта и расскажу колхозникам, что там на западе. Я, конечно, опешил. Взрослые, да еще немцы! Но ведь пионер же.

И, встав за стол, стал рассказывать, что наши разбили немцев под Орлом и Курском. Тут же поправился: «Не немцев, а фашистов. (Деды с согласием кивнули.) А сейчас мы вышли на Украину, взяли Харьков, и в Москве по этому поводу был салют, то есть стреляли холостыми и пускали в небо ракеты». Сказал, что наступаем на Днепр и скоро возьмем Киев. На такое заявление меня, конечно, никакое Совинформбюро не уполномочивало. Но тут уж я действовал, как настоящий политрук, — подбадривал аудиторию.

Я остановился, сделал паузу и не знал, чем закончить. Потом вспомнил плакаты, висевшие в нашем клубе, где мы выступали перед летчиками, и торжественно сказал: «Наше дело правое. Враг будет разбит, победа будет за нами! Смерть…» — и запнулся, внутренне поняв, что надо сказать не так, как там, на плакате. Затем звонко произнес: «Смерть фашистским оккупантам!» Деды дружно кивнули и почти сразу все стали подходить ко мне, пожимать руку и говорили: «Данке! Спасибо!» А мой дед пристукнул кулаком и вроде бы в заключение сказал: «Победа будет за нами».

Ложился я с сознанием выполненного долга в комнате, на полу которой была разбросана полынь, чабрец и еще какие-то травы против скачущего воинства. Оно вроде и притихло, но, скорее, изучило все проходы и обходные пути и, после того как дед захрапел, кинулось на почившего на лаврах политинформатора.

На этот раз я не стонал: не хотел ронять свой политический авторитет, но твердо решил, что утром уйду. Ну и что, что тридцать километров. Пройду спокойно, дорога прямая, ходить умею. А что касается песни «Жил-был король когда-то, при нем блоха жила…», то я долго-долго не мог слушать ее без содрогания. Утром все хозяева ушли на работу: время военное, должны трудиться. Я побродил по двору, высыпал в свою кепку собранную землянику, обул ботиночки и двинулся домой, подальше от блох.

День был веселый, ветерок теплый, дорога прямая, без извилин, цель движения ясна. Я и шел без особого сомнения в своих силах и правильности решения. Степь сибирская уже подвыгорела, но попадавшиеся березовые колки́ (так у нас называли рощи) желтизной еще не тронуло. Поля наполовину уже были скошены. Я знал, что это убрали ячмень. Пшеницу мой дядя Боря-комбайнер убирал в начале сентября. Навстречу попались две-три машины, на бортах которых висели написанные на кумачовых полотнах лозунги: «Урожай — фронту!», «Не оставим на полях ни зернышка!». Машины возвращались с элеватора, который в прошлом году горел, а сейчас уже восстановлен. Мы, мальчишки, бегали и помогали тогда во время пожара ведрами переносить зерно подальше от горевшего здания.

К полудню степь поднакалилась, я повязал на голове рубашку (в кепку-то я насыпал собранную вчера землянику). Захотелось пить, и вот тут-то земляника пригодилась. Ел ее, конечно, немытую. Да мы в то время этого и не делали. Лес-то был чистый, без химии. Жажду утолил, и кепка снова оказалась на голове. Когда прошел половину пути, солнце пошло на убыль. Я зачем-то снял ботинки и повесил их на палку и дальше шел пешком.

Показался знаменитый совхоз «Овцевод». Я в нем однажды бывал. Значит, Марьяновка уже недалеко. Километров десять — двенадцать. У дороги стояло здание школы, возле него возились на грядках мальчишки и девчонки моего возраста. Один из них поманил меня рукой, но я, испытывая беспокойство, продолжал идти. Он свистнул, и человек десять из них поднялись с грядок и догнали.

— Ты чего с нами не хочешь поработать? — насупив бровишки, спросил одетый в тельняшку старший. Из-за его спины выскочил замурзанный малыш лет шести и запел, пританцовывая передо мной:

Едитё да серетё,
А на работу не идете!

Щелбанов ему надо надавать!

Парнишка отодвинул малыша. И я обратился к нему, понимая, что он главный:

— Да мне некогда: я в Марьяновку иду, а солнце уже садится.

— А у тебя кто в Марьяновке?

— Родители.

Он помолчал и не без укора сказал:

— A у нас у всех родные погибли в Ленинграде, а у меня — в Кронштадте.

Вот что! Это же известный детдом для блокадных детей, вывезенных в прошлом году из Ленинграда. И эти ребята — сироты. Я почувствовал себя виноватым, помолчал и тихо сказал:

— А у меня папа учился в Ленинграде. Он — машинист. А мама его ждала и жила на Лиговке.

— Ой ты! — охнул замурзанный танцор. — У меня же там тетя жила… — И всхлипнул.