От неолита до Главлита

Другой указ, 1701 года, устанавливал запрет на орудия письма: «Монахи в кельях никаковых писем писати власти не имеют, чернил и бумаги в кельях имети не будут, но в трапезе определённое место для писания будет — и то с позволения начальства».

Историк русской цензуры А. М. Скабичевский так комментирует этот уникальный в своём роде указ Петра Первого, вошедший даже в «Полное собрание Законов Российской Империи» (т. 4, № 1835):

«Борьба с рукописью продолжалась весь 17-й век, и при Петре она ещё больше ожесточается вместе с ожесточением борьбы против раскола. В эту эпоху не одни раскольники, а вся многочисленная оппозиция против реформ Петра, распространённая во всех классах общества, и особенно среди духовенства, постоянно прибегала к перу для изъявления своих протестов, и Пётр был осыпаем градом всякого рода памфлетов и подмётных писем. Это ему наконец до такой степени надоело, что он, по широкому размаху своей могучей натуры, прибег к столь радикальной мере, каковую едва ли когда-либо и где бы то ни было употребляли против свободы слова; он решился истребить зло с корнем, наложивши запрет на самоё существенное орудие письма — чернила и перья»[1].

Интересно, знал ли об этом указе Владимир Войнович, когда писал свой утопический роман «Москва. 2042»? В нём все писатели должны также работать сообща и под наблюдением начальства:

«…Теперь писатели приравнены к другим категориям ком-служащих. Они теперь, как все, к 9 часам являются на работу, вешают номерки и садятся за стол (…) кто даёт хорошее качество, для того норма снижается, у кого качество низкое, тот должен покрывать его за счёт количества. Одни работают по принципу „лучше меньше, да лучше“, другие по принципу „лучше хуже, да больше“».

Потребности в установлении особого цензурного законодательства в это время всё же не ощущалось, так как чуть ли не каждая книга выходила тогда при личном участии Петра и с его благословения. Академик П. П. Пекарский приводит курьёзный и, кажется, единственный в своём роде случай, когда государь вынужден был одёрнуть своего сотрудника Бужинского, проявившего слишком ревностное цензурное усердие при переводе по поручению Петра книги «Введение в историю европейских государств» немецкого историка С. Пуффендорфа. Он не рискнул перевести следующее место, касавшееся России и показавшееся ему слишком резким:

«…В вещах благополучных бесчинно и нетерпимо гордостию возносятся; в противных же вещах низложенного ума и сокрушенного; ко прибыли в лихве, хитростью собираемой, никакой же народ паче удобен есть. Рабский народ, рабски смиряется, и жестокостию власти воздержатися в повиновении любят, и якоже все игры, в боях и ранах у них состоятся, тако бичев и плетей у них частое употребление».

«Узнавши о пропуске этого места, — пишет Пекарский, — Пётр очень осерчал на Бужинского: „Глупец, — вскричал он, — что я тебе приказывал сделать с этой книгою?“ — „Перевести“, — отвечал Бужинский. „Разве это переведено? — возразил Пётр, указывая на пропущенное место. — Тотчас поди и сделай, что я тебе приказал, и переведи книгу так, как она в подлиннике есть“»[2].