От неолита до Главлита

Цензурная история замечательной книги А. Г. Архангельского (1889–1938) «Избранное. Пародии, эпиграммы, сатира» весьма загадочна. Сдана в набор она была 25.1.1945, подписана к печати 1. XI того же года, на титуле её указан 1946 год. Но, судя по приведённым документам, весь тираж книги был арестован и хранился под спудом. Более того, она вошла в «приказ № 954 Начальника Главлита СССР об изъятии литературы» в 1948 году: «Изъять все издания „Пародий“ А. Архангельского»[116]. Тем не менее в то время, в детские годы автора этих строк, она была в семейной библиотеке у него дома, имеется она в библиотеках знакомых автора и приобреталась в те же годы.

Подверглись конфискации все предшествующие издания «Пародий» начиная с 1927 года. Главная причина — пародии на Артёма Весёлого, И. Бабеля, Б. Пильняка, Б. Корнилова и других репрессированных писателей. В «Избранном» 1946 года криминальной, как видим, сочтена пародия на рассказ М. М. Зощенко «Случай в бане»: имя писателя после доклада Жданова и августовского постановления ЦК о журналах «Звезда» и «Ленинград» не подлежало «популяризации». В некоторых библиотеках «Избранное» (М., 1946) хранилось в общих фондах, но с вырезанными страницами (с. 41–42). В экземпляре Российской национальной библиотеки эти страницы не только вырезаны, но в «Содержании» буквально выскоблена одна строка. На этих страницах помещалась пародия на стихи Ахматовой (странно, что эта операция не коснулась упомянутой пародии на Зощенко).

«Рукописи не горят?..»

Человек перестал быть обезьяной,

победил обезьяну в тот день,

когда написана первая книга.

Обезьяна не забыла этого до сих пор:

попробуйте дайте ей книгу —

она сейчас же её испортит, изорвёт, изгадит…

Евгений Замятин

В декабре 1926 года явно старорежимные, а потому ещё немного наивные сотрудники Ленинградского губернского архивного бюро попытались причислить и приравнять к архивному материалу рукописи, запрещённые местным Гублитом к печати. Они полагали, что «гранки и тексты рукописей, как имеющие следы делопроизводства в виде ремарок сотрудников Гублита и штампов о выпуске в свет», должны обязательно передаваться на государственное архивное хранение. Запрошенный на этот счёт Главлит РСФСР прислал такое поразительное и не оставлявшее никаких надежд распоряжение: «Гранки и тексты рукописей сдаче в Центрархив не подлежат, их следует уничтожать как секретный материал, утративший своё значение» (курсив наш. — А.Б.)[117]. Цензоры, таким образом, совершенно серьёзно полагали, будто факт запрещения ими какого-либо текста означал одновременно и окончательную утрату его ценности (и опасности) для человечества. Самое страшное и непоправимое последствие этого решения состояло в том, что незамедлительному уничтожению подлежали все отклонённые рукописи художественных произведений. Замечу, что дореволюционная цензурная практика абсолютно исключала такое варварство[118].

В середине тридцатых годов руководство приказало слегка «подкорректировать» своё же распоряжение, приказав всем местным облгорлитам отныне высылать запрещённые рукописи в Москву, «в центральный аппарат Главлита». Однако это преследовало чисто полицейские, «профилактические» цели: циркуляр-но все местные инстанции цензуры оповещались о запрете той или иной рукописи, с тем чтобы хитроумный автор, наткнувшись на препятствия в одном городе, не послал её в другой для выпуска в местном издательстве. Такие случаи, и, надо сказать, порою удачные, бывали в двадцатые-тридцатые годы. Спустя год-два, «по миновании надобностей», присланные в Москву рукописи также подлежали уничтожению. Число их не поддаётся никакому строгому учёту, не говоря уже о рукописях, конфискованных во время обысков и арестов многих писателей и большей частью уничтоженных органами госбезопасности, о литературе, навеки вмёрзшей в лёд ГУЛАГа, о чём не раз писал А. И. Солженицын.