От одного сладкого страха, до двойной горькой любви (СИ)

Паук заметивший это, впервые за всю жизнь, не торопился падать вниз, чтобы найти себе еду, — даже если голод начал поедать его изнутри, а разум покидал голову, меняясь сознаниями со зверем. Он засмотрелся на витраж, но ведь в его помещении никогда не было места для солнца. Хотя нет, была, сверху небольшая труба, — которая чудом держала ветхую конструкцию, и Пеннивайз знал, что скоро она упадёт, и стоит как можно скорее переехать, но тогда придётся убрать практически все его вещи и угробить большую часть отведённого времени, — и думал на переустройство. Легче отремонтировать, чем переехать. А теперь… Этого не нужно. Потолок был отремонтирован идеально хорошо, что теперь она простоит ещё больше времени.

Паук порвал паутину и упал наземь. Он, перевоплотившись в клоуна, приземлился на голый, глиняный пол! Никакой надоедливой воды, совсем! И вокруг пахло теперь не тухлятиной, а иногда бывало, канализационной вонью, — сквозь трубы проходил весенний запах, с примесью лета. Запах свежих листьев, оттаявшего снега, жизни!

— Клянусь, моя милая крошка постаралась… — грустно сказал Пеннивайз, и от вибраций его голоса, зажглись лампочки, которые он когда-то давно повесил, чтобы удивить свою любовь, но если бы он знал, что лампочки менялись, раз, может, в пять лет, может в четыре.

Пеннивайз оглядел свою гору одежды, — его постройство осталось неизменным (но если бы что-то здесь и поменялось, он бы не был против). Комнатка, которую он так старательно делал, надёжно была зафиксирована с помощью дополнительных балок и брёвен, а наверх вела деревянная лестница. Поднимаясь по ней, в комнате стояла её кровать… Кровать Стефани. По, уже старым, розовым обоям, увешаны, теперь не только его портреты, но и детские картинки, которые когда-то нарисовала Стефани. Все рисунки были заламинированы. На кровати лежал толстый ежедневник, и подписано «Дневник». Взяв его в руки, дневник был запечатан замком, ключ которого был не у него. Кажется, этот ежедневник лежал тут достаточно давно, чтобы успеть запылиться сантиметровым слоем. Нет, он бы мог сломать замок, и посмотреть, что внутри написано, но он решил, что если уж открывать, то только с разрешения хозяйки.

Пеннивайз сжал его в руках, и пошёл к выходу. Его лабиринт остался тем же, только теперь он не был заполнен, до дрожи холодной водой. В некоторых местах, в трубных лабиринтах, на стенах, прикреплены наклеечки цветов, или бабочек, или пчёлок, и даже находились наклеечки из текстов «Я люблю тебя». И вот, теперь он мог подняться по той трубе, где когда-то они спускались в последний раз со Стефани. Там его ждал сюрприз. Труба была закрыта сверху, а по стене была прикреплена лестница. «Если я жив, значит это сделал никто иной, как Стефани» — подумал про себя Пеннивайз, и улыбнулся.

Клоун обнаружил хватку этого что-то, закрывающее проход. Схватившись за неё и отперев, эта оказалась небольшая деревянная крышка, которая тянулась за железный крючок, а на дне его, была прикреплена хватка, за которую держал Пеннивайз. И выглянув голову, его глаза заблестели. Он оказался в комнате, абсолютно повторяющую комнату маленькой Стефани. Только вот рисунки были уже другие, изображавшие клоуна. Вылезая из трубы, он удивился больше, и его улыбка растянулась шире, так как труба, из которой он вышел, находилась в углу, в его «тёмном» углу, что делала его милая маленькая Стефани.

Это чувство милой картины и приятной ностальгии быстро улетучилось, так как всё было таким старым, покинутым, и не имеющим запаха Стефани. Совсем. Будто бы, сделав это место, она бросила его. Обои, ещё одна, только другая уже, кровать, стол, шкаф — всё стало гнить от старости. Его взгляд потянулся к окну, из-за чего его бровь дёрнулась. Окна выходили в лес. Конечно, он понимал, что трубу перенести она бы не смогла, но неужели она повторила дом, в котором она жила, когда была маленькая? От этой мысли, Пеннивайз решил выйти из комнаты, но дёрнув дверь, она не поддавалась. Дёрнув его со своей силой, дверь спала с петель, а замок, что был повешан на ручку, сломался и отпал к полу. Он не увидел привычного, сдавливающего душу, коридора.

Он увидел большой белый зал, в котором стоял роскошный, кожаный, тёмный диван, под ним мягкий ковёр, а напротив, включённый плазменный телевизор, показывающий титры фильма «Титаник». Вдоль стены стояли статуи Микеланджело, — статуя Давида, Умирающего раба, Бахус, — а так же картины, как Мона Лиза, Леда и Лебедь, и другие. На стене, рядом с плазменным телевизором, горел камин. Клоун прошёл вперед, и учуял дотошно знакомый запах.

По дивану, расслабленно похрапывающего, разлёгся мужчина, с заросшей густотой на подбородке, и пивным животом. Как раз эти бутылки из-под пива стоят на полу, и на стеклянном столике напротив дивана. Пеннивайза пнул по дивану ногой, да так, что она подвинулась со своего места.

— Э! Как тебя там, опарыш! — крикнул клоун и на секунду задумался, — Дик! Проснись, сожру ведь!