От первого до последнего слова

– Я просто точно знаю, что такое любовь, – ответила она почти весело. – У меня она была. И в один прекрасный день я сказала любимому, что ухожу и больше не приду никогда. Что я встретила другого, и тот, другой, намного лучше его… Ну, и всякую такую чепуху. Я долго готовилась. Сочиняла речь. Придумывала, как я встречу его с работы, – а нам всегда было так весело, когда он приезжал домой! – как я накормлю его ужином и мы в последний раз обнимемся, понимаете? Как перед смертью. Ну, собственно, это и была смерть, потому что мы никогда больше не виделись. Я сказала ему, чтобы он больше не показывался мне на глаза. Я специально придумала много такого, что сильно оскорбило его. Я знала его, как себя, и это было легко. Он был сильным человеком, но в тот момент я была сильнее, потому что знала, что именно делаю. А он ничего не знал.

– И он вам… поверил? Несмотря на всю любовь?

– У него не было выбора. Говорю же, я все придумала! Все рассчитала, я вообще очень расчетливая. Но до сих пор я не могу, не могу об этом вспоминать!..

И тут она вдруг заплакала.

Должно быть, ведьмам не положено плакать, потому что когда слезы хлынули у нее из глаз, она совсем не пыталась их остановить. Она просто сидела, а слезы капали на стол, на ее сцепленные руки, на черный топаз. Когда они попадали на топаз, тот сверкал еще сильнее.

Глебов под столом протянул ей салфетку. Она взяла и положила ее перед собой. Теперь слезы капали на салфетку, часто, как дождь.

– Я не плакала много лет, – сказала она. – Не помню, когда плакала в последний раз. Мне было нельзя.

– Сейчас тоже нельзя. Если не хотите угодить в завтрашнюю «Светскую хронику»!..

Она не обратила на его слова никакого внимания.

– Я все рассчитала, – продолжала она, а слезы все лились. – И все у меня получилось. Я ушла от него и погубила всего две жизни, свою и его. Если бы я осталась с ним, я погубила бы всю семью. И отца, и маму, и брата, который тогда работал в папином министерстве, и у него дочка только родилась!..

Глебов помолчал.

– И что дальше?

Она пожала плечами.

– Ничего. Это конец истории. Я больше никогда не видела человека, которого предала. Зато вышла замуж за Евгения Ивановича. И стала придумывать, как мне его убить. И ничего не придумала. Тогда я стала мечтать, чтобы папа умер. Вы знаете, я так его люблю, своего папу! Он такой замечательный отец, лучше всех! Он всегда много работал, болел, но книжки нам с братом читал. Одну я помню особенно хорошо, про Ганса-чурбана. Он читал разными голосами, за короля и за Ганса, и это было лучше, чем спектакли по радио! Он нам елку всегда привозил, даже когда в Москве их было не достать, и мы под елкой всегда находили подарки. Он любил меня немножко больше, чем Димку, моего брата, и все об этом знали, и Димка тоже, и мы даже над ним посмеивались, когда выросли! И вот я стала мечтать, чтобы он умер, мой папа!.. Вы представляете себе, что это такое?

– Нет, – сказал Глебов, – не представляю.

– Я мечтала, что он умрет, я над ним поплачу и стану свободной, понимаете?! Совершенно свободной! Что я снова стану собой, как когда-то! Слава богу, он не умер! Мой муж, мерзавец, умер раньше.

– Но ведь он на самом деле спас вашего отца от тюрьмы, правильно я понял? Если вы все проверяли, или ваши юристы проверяли, значит, это так. Тогда, выходит, он не до конца мерзавец?

Тут она засмеялась. Слезы исчезли как по мановению волшебной палочки. Глебов посмотрел – нет и следа слез.

Вот что значит ведьма!

– О-о, – протянула она, глядя на Глебова. – Вот тут вы не правы! Он был первостатейный, стопроцентный мерзавец! И я до смерти рада, что он сгорит в аду! Что он уже горит в аду!

Она перегнулась через стол, и ее пальцы, вцепившиеся в скатерть, показались ему когтями, как у кошки.

– Поехали, – приказала она Глебову. – Поехали, я вам покажу!..

– Танюша-а! – прокричала домработница Ритуся. – Танюша, суп стынет!

– А?!

– Бэ! Суп стынет, иди быстрей, говорю!

Таня вышла из своей комнаты и побрела в сторону столовой, выходящей всеми окнами на террасу, где по летнему времени Ритуся всегда накрывала ей обед.

– Вы чего орете как резаная?

– Я не ору! Я говорю, что суп на столе и сейчас остынет! Садись и ешь.

Таня засунула руки в карманы джинсов, посмотрела на свои босые ноги и пошевелила большими пальцами. Ярко-алый лак на них уже порядочно облез.

– Ритуся, – начала она задушевно, – я вам тыщу раз говорила, что в середине дня я есть не могу! Говорила или нет?

– Говорила, – согласилась приготовившаяся держать оборону домработница.

То, что она собирается держать оборону, было видно по ее спине, ибо лицом она к Тане так и не повернулась. Половником зачерпнула из медной кастрюли щи, налила в мисочку и понесла на стол.

Таня все стояла и рассматривала свои голые ноги.

Надо бы педикюр сделать, только когда его делать?! И вообще нужно экономить, потому что ее скоро уволят с работы, а педикюр – это недешево!

– А если я вам говорила, что днем не ем, почему вы мне суете ваш дурацкий суп?